Как славен и добродетелен сегодняшний мир! И состояние душевной опустошенности и несвязухи, близкое порой к панике, помешательству, отчаянию и всегда – полное одиночества, характеризуют всего двумя ничего не значащими словами: «стресс» и «депрессия»!
– Спасибо. За понимание.
– Может, ты действительно выпьешь бренди и успокоишься? Мне помогло.
Я так и сделал. Благо стакан был. Потом присел на диванчик рядом с кроватью. И почувствовал вдруг тяжелую, свинцовую усталость. И еще – мне стало тоскливо. События вокруг напоминали причудливый танец теней, я неволей был в него втянут; он подчинялся какому-то определенному ритму, но ритма этого я не понимал и не чувствовал. Все, что произошло со мною за последние сутки, виделось мне нагромождением бессмысленных событий: я не мог найти им логичного объяснения.
Впрочем, удивляться здесь ничему не приходилось. События накатывались на меня одно за другим, усталый мозг начал, сбиваясь, принимать слова за факты, да и я, очаровываясь некоторыми собеседниками, такими, как герцогиня Аленборо, Алина Арбаева или Даша Бартенева, упускал то важное, чего не бывает в словах, то, что находим мы в жестах, полувзглядах, движениях... В лихорадочном блеске глаз или в надменно-беспомощном изгибе губ... Ведь за нарочитым цинизмом порой прячется нежность или ранимая детскость души, а за показной беспомощностью скрываются расчет и алчность.
И еще мне вдруг подумалось, что я нахожусь совсем не здесь и не с теми, что все происходящее вокруг – не больше чем маета, в которой так просто потерпеть победу... Маета опасная и жестокая, но никак не относящаяся к моей жизни, по крайней мере к такой, какой я бы хотел ее видеть, ощущать, чувствовать... И еще – мне захотелось в края легкие, бездумные, где люди беззаботны, как дети, и столь же доверчивы и искренни. Никогда я не был в таком краю и, наверное, никогда уже не буду... Потому что такого края нет. И бегу я теперь по кругу, не мною вычерченному и не мною отмеренному, потому что он не приближает меня к жизни, какой я хочу... И не приблизит никогда.
Все – бег на месте в замкнутой кривой.
Несусь, как шквал, – ничто не происходит.
Занепогодит или распогодит —
Я в той же точке, сонно-кочевой.
И в той же грусти, стылой, как туман,
В ней задыхаюсь ветренно и влажно,
А мне б бродить по взморьям вешних стран,
И жечь костры бессонно и отважно,
И бред мелодий с ночью в унисон
Сплетать в сонаты ласково и нежно...
И я б уснул, и видел прежний сон,
Как океан, безмерный и безбрежный.
Никогда... Какое лживое слово! «Никогда я не был на Босфоре...» Но может, в этом и состоит смысл и суть всей нашей жизни – так представить ее себе – в иных пространствах и иных временах, чтобы все считали ее явью? Бог знает.
«Все бег на месте в замкнутой кривой...» Кто расчертил пространство острова кривыми, кто замкнул их в круг?
– В круг? – переспросила Даша. Видимо, последнюю фразу я произнес вслух.
– Круг. Бесконечное множество бесконечно малых прямых, замкнутых в бесконечности. Бред мироздания.
– Кажется, спиртное на тебя подействовало основательно.
– Сейчас пройдет, – сказал я, взял бутылку и сделал добрый глоток. Потом выудил из пачки сигарету, закурил. Нет, и то и другое – яд, конечно, но как действуют!
– У тебя вид кота, дорвавшегося до валерианы.
– Валериана – цветок Меркурия. Или Гермеса. У него, как и у каждого из кошачьих, есть ключи от бездны.
– Ты и выражаться стал, как...
– Как безумный? Или – так выражался Сен-Клер?
– Что Сен-Клер?
– Почему ты ни в ресторане, ни теперь ни разу не упомянула Эдгара Сен-Клера? Или ты была не знакома с ним?
– Саратона – большой остров.
– Значит, все-таки не знакома?
– И небольшой. Мне это очень нравилось всегда. Здесь все друг друга знают. А если грустно на душе, ты можешь бродить по самой Саратоне или по окрестностям хоть неделю и – никого не встретить. А можешь, если есть настроение, только выйти пройтись, и на одной улице столкнешься с десятком знакомых, и поболтаешь с каждым о чем-то необязательном, и на душе сразу сделается легче.
– Недавно ты назвала такое препровождение пустым.
– Иногда это очень скрашивает жизнь.
– И сказала, что такая пустота – сродни смерти, – продолжил я, словно не слышал ее реплики.
– Я так сказала?
– Может, и нет. Но я так понял.
– Что-то ты стал очень мрачен. Тебе совсем нельзя выпивать.
– Я и стараюсь воздерживаться. Но сегодня – особый случай.
– Особый?
– Поверь, в меня не каждый день выпускают обойму браунинга. Хотя, может быть, ты стреляла совсем не в меня.
– Я же тебе все объяснила.
– Ага. А я продолжаю комплексовать.
– Комплексовать?
– Извини, я неудачно выразился. Теперь время такое: неприлично называть вещи своими именами. Никто из женщин не скажет: «Я боюсь быть нелюбимой», скажет: «Я боюсь располнеть». Никто из мужчин не скажет: «Я боюсь умереть, так ничего не создав и не воплотив, даже не попытавшись рассказать, каким я был, что чувствовал, кого любил...» Скажет: «У меня бессонница и головная боль. Наверное, вчера выпил лишнего». Это просто страх.
– Страх...
– Да. Быть неуспешными, нелюбимыми, никому не нужными... Страх непризнания себя в этом мире. Страх смерти при жизни. Страх смерти после смерти. На этом острове страх отчетливее, чем где бы то ни было. Потому что здесь весело. Порой настолько, что хочется плакать. Но – негде. Разве только в комнате смеха.
Девушка вздохнула:
– И что с тобой теперь делать, Дронов?
– В смысле?
– Ты же напился! Буквально! С нескольких глотков!
– Иногда это очень скрашивает жизнь.
– Не паясничай.
– И не думал.
– Чем?
– Что – чем?
– Чем скрашивает жизнь спиртное?
– Отсутствием ответственности. Какой с пьяного спрос? Никакого. – Я с видимым удовольствием откинулся на подушки диванчика. – Пожалуй, стоит вздремнуть. Этой ночью ни тебя, ни меня уже не убьют.
– П-почему ты так уверен?
Я кивнул на полоску света под тяжелой портьерой:
– Светает.
Девушка была озадачена.
– Ты думаешь...
– Да ничего я не думаю! Ничего! Почему ты мне лжешь, Даша? Почему ты ни разу не упомянула Эдгара Сен-Клера! Почему ты – ни вчера вечером, ни сегодня – ничего не сказала о том, что знакома с ним?! Что, по крайней мере, приглашала его в этот номер?! Кстати, где ты была прошлой ночью?