Кешка Монахов угодил в лазарет, получив в подарок от Соленого четыре пули калибра 7, 62 миллиметра по ногам безвозмездно. Одна из них задела какой-то важный нерв. И теперь несостоявшийся беглец нежился на влажных, но почти чистых простынях в одноместной палате камерного типа. Решетки на окнах и обитая железным листом дверь были скорее символикой, так как бежать отсюда никто никогда не собирался. Лучше уж здесь, чем в отрядном бараке. И жрачка получше, и покой относительный.
Но Кешка не мог наслаждаться этим покоем в полной мере. Душу тревожила мысль: как менты повернут дело с побегом, не повесят ли на него убийство часового и подполковника? О, том, что Соленого не нашли, Монахов уже слыхал. Информация в лагере имеет свойство просачиваться даже сквозь стены. Значит, за все грехи Соленого ответчиком могут выставить его.
Настораживал тот факт, что за несколько дней пребывания в лазарете к нему ни разу не наведались менты из оперчасти колонии. И начальник не заходил. И объяснительных никто не требовал. Непорядок.
Как пить дать, подляну легаши задумали. А может, «вышка» ломится? От этой мысли все внутри холодело. Ведь могут же! Могут. Не найдут Соленого – расстреляют Монаха. Чтоб другим наука была.
– Скучаешь?
В палату вошел дед Лелик. Кряхтя и сопя, прошел к окну. Постоял там молча, глядя через зарешеченное окно на убогие лагерные строения. Пошамкал в задумчивости беззубым ртом и присел на табурет рядом.
– Эй! – крикнул, взглянув на неприкрытую входную дверь.
Тут же в проеме показалась голова солдата-краснопогонника. Боец был молодой, из недавно призванных. Он растерянно хлопал ресницами и всем своим видом показывал, что готов к труду и обороне. Солдат был приписан к лазарету в качестве фельдшера. На гражданке, наверное, окончил медицинское училище, а злодейка судьба забросила его служить в зону. Здесь же он почти официально состоял при Лелике не то адъютантом, не то денщиком.
– Давай-ка, милый, сообрази бердяево [10] , – ласково, по-отечески прошамкал Лелик.
Солдатик бодро кивнул и исчез.
– Скучаешь, спрашиваю? – повторил Лелик, посмотрев на Монаха слезящимися выцветшими глазами.
Кешка лишь чуть приподнялся на кровати, не зная, как ему себя вести и что отвечать. Каждое слово авторитетного вора могло содержать подвох.
– Молчишь… Значит, боишься, – заключил старик. – Напрасно. Лелика не надо бояться. Лелик – первый человек в зоне. С Леликом дружить надо. Хочешь дружить с Леликом?
– Хочу! – с ненужным, наверное, в данной ситуации рвением ответил наконец Монах. Отказаться означало навлечь на себя дополнительные неприятности. Хотя, если быть до конца откровенным, отказываться и мысли не было. Просто очень уж неожиданно появился у него в палате старикашка, держащий в страхе и трепете всех без исключения заключенных. Лелик прочно удерживал трон положенца [11] на протяжении уже лет двадцати в любой зоне, где только ни находился.
Интонация, с которой было высказано «хочу», заставила Лелика усмехнуться. Он прищурился и еще несколько секунд пристально смотрел на Кешку, словно гипнотизируя его.
– Что, потрепали тебя, малек? – заговорил он наконец.
– Было дело, – чуть осмелел Монахов.
– Это к добру. Наука будет. Меня вон еще в двадцатых окрестили. В Питере. И жив, как видишь. Тут все от нутрей человека зависит. Ежели гнилые нутря, подлые, трусливые – лучше сразу в могилу закапываться. Ну а коли дух есть, неча пургу в сральник пускать. Оно ведь как бывает? Гладишь на человека – бармит [12] вроде правильно. А чуть придавят его – слизь наружу из нутрей прет фонтаном…
Монах Лелика и слушал, и не слушал. Он в большей степени интересовался, какого лешего этому басивале [13] от него понадобилось? Ведь неспроста же он ввалился! И солдатик уже вернулся в палату с подносом в руках. А на подносе огурчики соленые, сало с чесночком, капустка квашеная да водочка вольная «Пшеничная». Поставил солдатик поднос и шмыгнул за дверь, чтобы по первому зову Лелика вновь явиться пред светлые очи его.
– Расскажи-ка мне, милок, что да как там у вас было с Соленым?
Ах! Вот оно что! Значит, Лелик зашел, чтобы о подробностях побега разузнать. Чего ж не поведать? Тайны в этом нет никакой. Главное – не проговориться сейчас, что уговаривал Соленого вернуться в зону с повинной. Малодушие в лагере карается нещадно.
Выслушав в Деталях рассказ Монаха, Лелик достал из кармана пачку «Казбека» и закурил. После первой затяжки глубоко закашлялся, но вскоре справился с подступившим недугом и мокро сплюнул прямо на пол, в угол палаты.
– Ну пей, хлеб-соль кушай, – предложил авторитет, указывая жестом на поднос. Налил в два стакана водки и один протянул Монаху.
Выпили не чокаясь. Смачно закусили.
– Вот что я тебе скажу, – продолжил Лелик. – Среди чертей тебе больше делать нечего. Пора к людям [14] идти. Рывок [15] с Соленым тебя хорошо показал. О «вышке» небось думаешь? Не думай. Менты в любом раскладе на тебя две мокрухи не повесят. Дело нешутейное. У зоны с волей связь хорошая. Там, – Лелик махнул рукой в сторону, где должен был находиться забор с колючей проволокой, – все уже знают, что барбоса [16] и лампасника [17] замочил Соленый. А будут давить – не подписывайся. Вспоминай о том, что Соленый на воле, а тебя под расстрельную подводят. В общем, соображай, как жить дальше. Если надумаешь, скажи. Станешь человеком, я за тебя мазу держать буду [18] .
Лелик не сказал больше ни слова. И не попрощался. Встал с табурета и вышел прочь, придерживая ладонью поясницу и морщась от застарелого радикулита. Оставил на тумбочке поднос с остатками водки и еды. А Монах смотрел на поднос и думал, не встанет ли ему эта жрачка поперек горла?
В тот же вечер ему поменяли простыни. Принесли свежие – чисто выстиранные, накрахмаленные и отглаженные. Монах даже представить себе не мог, что в условиях зоны возможно такое. Один из шестерок – прихлебаев блатных – занес комплект нового нательного белья и пару полотенец. Не просто чистые, а совершенно новые, ни разу не бывшие в употреблении! В тумбочке появились несколько пачек «Казбека», банки со сгущенкой-тушенкой, пачка черного чая и бутылка «Пшеничной».