Три дня почета, напоминающего ежечасно о конце его придворной карьеры, — это поистине ужасно. Три дня душевного непокоя, ловко скрываемого — это весьма утомительно. И вздохнул он облегченно, когда траурный поезд выехал за ворота чрезмерно гостеприимного города на дорогу к Иосифо-Волоколамскому монастырю. Там тоже ждут и траурные молебны, где выпятится горечь утраты одного из крупных вкладчиков в обитель, не миновать там и почестей ему, Богдану, но те почести не просто с надеждой на будущее, а заслуженные, ибо и он, Богдан, прилагал руку к тому, чтобы настоятель монастыря получил исключительный сан архиепископа. Здесь он, Богдан, хранил свою казну, а это тоже для монастыря не без выгоды. Не скупился и с вкладами в святую монастырскую обитель, милостиво разрешил рыбные ловы в озерах немалой своей земли и даже в том озере, на берегу которого стояла полутайная его усадьба.
Двадцать верст от Волоколамска до монастыря одолели без остановок, но день еще короток, поэтому начало смеркаться, когда впереди, на холме, увиделись мощные крепостные стены с забралами, под которыми устроены гнезда для пищалей затинных — все это неудивительно, ибо сюда могут подступить вороги и с юга, и с запада, а защищать монастырю есть что: его собственная казна далеко не пустая, да еще в подвалах под охраной амбарных замков хранится казна нескольких очень богатых бояр и дворян, близких к царю.
Когда осталось до монастыря с полверсты, ударил колокол на надвратной церкви, и тут же словно вздрогнул колокол Успенского собора, даже в сумерках поблескивающий золотым куполом и мощным, тоже золотым крестом — ворота настежь, и сам архиепископ с крестом в руках вышагал из монастыря навстречу траурному поезду, а за ним — вся братия. С иконами в руках. И лишь дюжина чернецов не имела в руках ни икон, ни крестов.
Еще немного сближения, и братия затянула заупокойную молитву, да так слаженно, с такой тоскливостью, что невольно наворачиваются на глаза слезы. Даже у видевших виды и зачерствевших душой суровых мечебитцев.
Уперлись друг в друга крестный ход и траурный поезд, шапки и шеломы долой; голоса ратников и ездовых вплелись в монашеский хор, внося корявость и суровость в поминальный мотив, но это никого не покоробило, ибо все поддались святости момента.
Пение псалмов окончено. Дюжина монахов-чернецов подошла к розвальням, на которых везли гроб, двое из них взяли на плечи крышку, а остальные подняли сам гроб, и под возродившееся пение братии процессия двинулась неспешным шагом в монастырь, чтобы положить покойного в Успенский храм. Там, сменяя друг друга, станут читать молитвы над усопшим, а утром отпоют его и опустят грешное тело в грешную землю.
И вот тогда это случится, когда не очень аккуратный холмик из смерзшейся земли поднимется над могилой и когда воткнут будет временный деревянный крест с дощечкой: «Раб Божий Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский упокоился в 1573 году от Рождества Христова», — Богдан с оголенной остротой почувствует себя совершенно одиноким, неприкаянным, потерявшим в расцвете сил нить жизни.
Чуть-чуть взбодрился он лишь после второго поминального кубка фряжского вина, хандра, однако же, никак не желала вовсе отступать, не позволяя думать ни о чем, кроме своего горя-несчастья, и сразу же после поминок он ушел в свою келью, как официально назывался специально для него построенный терем в глубине двора. Терем не велик: опочивальня, гостиная, трапезная, сени для путных слуг и теремная церковь-придел. Уютно в ней, маленькой церкви с богатым иконостасом и не потухающей никогда лампадкой под распятием Иисуса Христа. Уединился надолго.
Но не молился. Решал, как жить дальше. И вот — искушение: забрать с собой казну, что в этом монастыре, и податься в Белый. Да, он не из перворядных Бельских, но и у него есть в том уезде вотчина. Довольно приличная. А на случай чего, есть там пара дюжин боевых холопов, а если еще с собой возьмет полусотню, будет возможность отбиться от приехавших по царскому указу оковать его, Бельского, и переметнуться в Польшу. Благо, до нее рукой подать. С удовольствием примут его там, как приняли Курбского, Вишневецкого и многих других. Тем более, что не с пустыми руками появится.
Мысль на первый взгляд стоящая, но как в конце концов определил Бельский после долгих раздумий, скороспелая. Лучше повременить.
И вот — окончательное решение: отпускает прибывшую с ним охрану траурного поезда, сам остается якобы в монастыре замаливать грехи и справлять поминки по схороненному дяде до сорокового дня; на самом же деле укроется в своей Приозерной усадьбе, о чем будет знать только настоятель монастыря, который должен будет оповестить загодя в случае опасности. А к бегству оттуда по лесным дорогам подготовиться заранее.
«Возьму пару височных подвесок и пару монист для дев своих и завтра в дорогу».
Не думал он в тот час о юной жене, о ее судьбе ни вдовы, ни мужней жены, когда он переметнется в Польшу; перед вожделенным взором представали в полной красе пригожие холопки, одна из которых предназначена тереть барину спину в бане, а другая согревать в постели.
Вышел из теремной церкви обновленным, сбросившим с себя непомерный груз тоски и велел звать к себе начальника охраны траурного поезда. Повел твердо:
— Завтра — в обратный путь. Обо мне скажете первому воеводе, а если спросит царь Иван Васильевич, то и ему, что остался я молиться за упокой души дяди своего и поминать до сорокового дня. Все. Собирайтесь в дорогу.
Подождал, не воспротивится ли сотник, имея какое-либо тайное поручение, не получил ли наказ непременно доставить его, Бельского, пред очи царские. С напряжением ждал. И вот — гора с плеч.
— Воля твоя, барин. С рассветом — в седла. Архиепископ одарил нас щедро из царского вклада на помин души Малюты Скуратова.
Понял Богдан намек.
— От меня тоже по золотому. Тебе, сотник, два.
Предлог побывать в подземной клети, где хранится казна. Давно не заглядывал туда. Даже не представляет, сколь много там золота и серебра, мехов дорогих, оружия и доспехов парадных, одежд золототканых. Много он отсылал в монастырь всего, частью, как вклад в обитель, частью на хранение. В честности монахов он нисколько не сомневался, получая всякий раз отчет, что все принято и надежно сохраняется.
Повел в казнохранилище Богдана великосхимник Симеон, имевший послушание держать под отчетом своим кладовые с казной. В руках его — факел. Богдану же дал в руки толстую свечу.
Десять ступеней вниз. Окованная дверь с амбарным замком, но не ржавым от сырости, как полагал Бельский — удивительно сухо в подземелье. Да и воздух чистый, вроде бы проветрено здесь.
Без скрипа открылся замок (смазан, значит), и вот — комната подземная. Просторная. Стены кирпичной кладки на извести.
«Оттого и сырости нет», — оценил Бельский.
Вдоль левой стены — стойки с крючками, на которых висят глухие льняные мешки с туго стянутыми горловинами. Вдоль остальных стен — дубовые кадушки и кованые сундуки.
— Изволишь, боярин, на меха взглянуть, — указал рукой великосхимник на ряд стоек, — порадовать глаз?