Хоть бы на полкорпуса приотстал Борис Годунов для приличия, но — нет. Едет с величаво поднятой головой, сидит в седле осанисто, будто не Федор Иванович царь, а он, Годунов. Одно слово — правитель. Подмял под себя простодушного помазанника Божьего.
За царем и правителем приглашенные на охоту князья, бояре, знать Государева Двора. Расфуфырены, словно не на охоту собрались, а на званый обед. Степенно едут, вполголоса переговариваясь между собой, вовсе не обращая внимания на теснящихся у палисадников зевак.
Замыкают выезд псари со множеством собак, среди которых особенно выделяются борзые: высоконоги, поджары — красавцы, одним словом.
Все, можно расходиться по домам. Осталось лишь проехать слугам и малому обозу, но это уже не интересно.
Что греха таить, многих москвичей грызла зависть: тешиться охотой рядом с царем — великое счастье, и никто, пожалуй, не подумал, насколько этот выезд обузен почти всем боярам, князьям и даже сановитым дворянам; они привыкли к своим охотам, по своему вкусу и желанию, здесь же ты не волен поступать как тебе хочется, а торчать при царском стремени, стараясь его ничем не обидеть. Они судили так по прежним охотам с Иваном Грозным, но они даже не предполагали, сколь скучна и утомительна для них окажется и дорога к охотничьему стану, и сама охота.
Первая остановка в Тушино. Помолиться в соборной церкви. Обедня на долгие часы. Батюшка знал склонность Федора Ивановича и расстарался донельзя.
Вечерняя молитва нисколько не короче. А спозаранку — вновь церковь. Заутреня. Тоже не короткая. И дальше все в таком же роде. Не желание поскорее достичь охотничьего стана на берегу Тростянского озера, а стремление не обойти вниманием ни один монастырь, самый захудалый, ни одной церкви; и менее сотни верст, которые можно без особой спешки одолеть дня за три, огорили они к концу второй недели.
Но вот добрались все же до стана. Шатры поставлены почти у самой воды вольно раскинувшегося озера, за которым тянется тростниковое болото с чахлыми березами. А там, за болотом — густой хмурый лес. Не лепота для глаз, зато дичи водоплавающей здесь хоть палками бей. Можно отвести душу, взбодрившись после столь утомительной дороги.
До вечерней зорьки есть еще время выбрать подходящие места по своему вкусу, увы — все поплелись следом за Федором Ивановичем в походную церковь. Вот и все. Зорька — козе под хвост.
Так и потянулись дни. Федор Иванович более молился, чем пускал своего сокола, оставшегося в наследство от отца. Настоящий соколина. Его так и называли — Грозный. Он и в самом деле был грозен. Охотился на свой манер. Бил только лебедей, пренебрегая утками и даже гусями.
К гнездарю, по опытному глазу сокольничего, определившего сразу, что в руки к нему попал ядреный соколенок и вырастет из него соколина-дикомыт, приставлен был для ухода, выноски и натаскивания на дичь опытнейший соколятник, и дикомыт не подвел. Стремительным и безжалостным был он в охоте. И бил птицу не так, как все ловчие соколы, не подныривал под намеченную добычу, чтобы взогнать ее, а уж затем, вынырнув вверх, вцепиться когтями в крылья — Грозный сразу же с руки несется стремительно к намеченной жертве и бьет ее в левое крыло, распарывая его, словно острым ножом, когда же лебедь падает на землю, он не делает над ним обычного для соколов круга, а стремительным броском падает на жертву, в мгновение ока разрывает острым клювом шею и жадно пьет горячую кровь.
У всех вызывали восхищение и восторг ловкость могучей ловчей птицы, а царь Федор Иванович зажмуривался, принимаясь креститься и шептать молитвы:
— Господи, прости мою душу грешную…
Более двух ударов дикомыта он не выдерживал, махал на все рукой и спешил в походную церковь на молитву. Свита вся, естественно, безропотно следовала за ним, хотя многим очень хотелось продолжить соколиную охоту.
Чтобы хоть как-то оторвать Федора Ивановича от храма, бояре услужливо подсказывали царю потешиться загонной охотой на лосей и оленей, но он всякий раз откладывал ее, отвечая однообразно:
— Успеется. Потешимся и загоном.
Вот так и томились все, кто по царскому выбору должен был находиться рядом с ним. Дай волю, и каждый нашел бы себе охоту по своему выбору: вепри, лоси, бобры, глухари — мало ли окрест дичи? Бельский даже вспомнил, как он здесь, бывало, проводил время в охотничьих забавах, дух даже захватывало. Теперь хотелось того же. Однако неотступна у него и другая мысль: отчего Борис Годунов томится вместе со всеми, более того, ни разу еще не пропустил ни одной службы, всегда стоял рядом с царем.
«Неужели заподозрил?»
Не может такого быть. И Богдан ждал, когда все же покинет великий боярин богомольный стан для настоящей охоты. Он вполне мог позволить себе охоту в собственное удовольствие.
Лишь на четвертый день соглядатай тайного дьяка известил Бельского:
— Борис Федорович послал слуг своих и ратников готовить загон. Один сам поедет. Без царя. Может, тебя, оружничий, возьмет с собой, чтобы не чахнуть тебе в скукоте? Предложи себя.
— Не могу. При царе мое место, — но все же спросил, будто бы из простого любопытства: — Место какое определено?
— В Звенигородских лесах. Кроме загонщиков, что великий боярин послал, по селам еще людишек скликают.
Вполне достаточно. Больше никаких вопросов. А что многолюдно будет, это очень даже хорошо. Облегчит боевым холопам исполнить урок. Теперь ему оставалось сказать последнее слово своим подручным и ждать из Звенигородских лесов радостную весть, строя мысленно воздушные замки.
Они и в самом деле оказались воздушными. Через день в стан не прискакал на взмыленном коне, как это должно было случиться, а совершенно неспешно приехал вестник и сообщил царю с низким поклоном:
— Твой ближний слуга, государь, великий боярин Борис Федорович отказался от загона. Свернул с полпути на Рузу, а меня, холопа твоего, государь, послал к тебе сказать, что неотложные дела принуждают его поторопиться в Москву.
Екнуло сердца у Бельского:
«Неужто предательство?!»
Не соглядатай ли тайного дьяка распознал о засаде и уведомил Бориса? Или кто из его боевых холопов переметнулся к более удачливому придворному?
Сколько угодно можно гадать, но толку от этого чуть. Может, все проще, может, и в самом деле какая-нибудь нужда призвала Годунова в Кремль?
Но это уже из присказки о соломинке и утопающем, и само собой понятно, подобная мысль не могла успокоить тревогу.
Отпустив вестника, Федор Иванович объявил свите:
— Раз великий боярин поспешил в Москву, значит, и мое место не здесь. Сейчас же выезжаем. Потешимся охотой в более подходящее время.
Всю дорогу до Москвы Богдан мучился мыслью, что же теперь ждать, когда же вернулся в свой дом и не увидел посланных в засаду, растревожился окончательно:
«Все. Пыточная. И — казнь».
С минуты на минуту ждал стражу, но миновал день, миновал другой, никто не собирается его тянуть в пыточную. Как обычно спозаранку приезжал он в Кремль править дела, и все шло своим чередом, будто на охоте ничего необычного не случилось. Даже тайный дьяк ни словом не обмолвился, что заставило Бориса сбежать, не потешившись загоном. И вот это умолчание дьяка окончательно убедило оружничего, что Годунов был предупрежден о готовящемся на него покушении. И скорее всего, сделал это сам тайный дьяк.