— Федя, «лимонками»… задержка одна секунда!
Я его понял. «Лимонки», брошенные с задержкой, взрывались, как правило, в воздухе и действовали более эффективно, осыпая осколками цель, словно шрапнель, сверху. Я швырнул все три «лимонки», лишь слегка высовываясь из траншеи. Но Ф-1, граната тяжелая, весит шестьсот граммов. До катера, ткнувшегося носом в песок, левее моего окопа, я их не добросил.
Высокий красноармеец, с широкими мосластыми плечами, тоже кидал гранаты, но высунулся слишком высоко. Пуля ударила в каску, сорвала ее с головы. Боец, вскрикнув, свалился мне под ноги. Подхватив оставшиеся две РГД, я пробежал метров десять по траншее, столкнулся с Максимом Усовым.
Его отделение кидало гранаты бестолково, часто забывая встряхивать взведенные РГД-33. Они не срабатывали, падая, как камни. Но гранат было много. Те, которые взорвались, свалили на песок выскочивших десантников, проломили борт ближнего катера. Итальянцы, в коротких куртках, с автоматами, выпрыгивали на песок Оставаться под огнем в катерах означало смерть. Но не менее страшно было бежать вперед на штыки русских «иванов».
Наступили минуты, которые определяли исход боя. На нашем участке, куда причалили два катера и притонувший на мели самоходный понтон, скопились несколько десятков чернорубашечников. В большинстве вооруженные автоматами, они вели огонь и пока не решались кинуться в атаку.
У меня заело самозарядку. Возиться с застрявшей в казеннике гильзой не оставалось времени. Подобрал чью-то трехлинейку, передернул затвор, загоняя в ствол патрон. Не знаю, чем бы все кончилось, но, опережая итальянских офицеров, за «максим» встал Чистяков и ударил с фланга длинной очередью. Люди в куртках и черных рубашках падали один за другим, но основная масса, словно подстегнутая, кинулась вперед.
Часть десантников имела на вооружении карабины «каркано», с игольчатым штыком. Во время первоначальной подготовки я прошел короткий курс штыкового боя. Но скажу откровенно, что вид этих заостренных тонких штырей на какие-то секунды парализовал мозг таким страхом, что я действовал, почти не осознавая, что происходит. Меня тащила вперед ревущая толпа красноармейцев, и мы внушали не меньший страх. Не вылезавшие много дней из окопов, обросшие щетиной, черные от копоти красноармейцы орали каждый свое: «Суки! Ну, держись! В землю загоним!» или просто выталкивали страх протяжным «А-а-а!».
На меня бежал автоматчик в камуфляжной куртке. Он срезал бойца передо мной, и я споткнулся о тело. Но не упал, а, удерживая равновесие, сблизился с итальянцем двумя большими прыжками и ударил штыком, стремясь выбить автомат. Я проколол ему руку, очередь рванула бушлат и ватные штаны, обожгла бедро.
Итальянец выронил свою «беретту» и бросился прочь. Я что-то кричал, догоняя его, но едва не налетел на выброшенный навстречу игольчатый штык другого чернорубашечника, отбил удар и нажал на спуск. Пуля попала в живот. Десантник упал на колени, а я лихорадочно соображал, что делать дальше.
— Бей их, блядей!
Это прозвучало как команда. Конечно, надо бить! Я свалил ударом приклада бородатого итальянца, толстого, с многочисленными нашивками на куртке. Потом, прямо передо мной, воткнули друг в друга штыки наш боец и итальянский солдат. Под ногами кто-то кричал, я нагнулся, чтобы глянуть, но получил удар по голове. Спасла шапка-ушанка. С минуту или больше возился на четвереньках, все же сумел встать и заковылял в сторону. Боец с саперной лопаткой гнался за чернорубашечником, ударил по каске, потом рубанул по плечу и подобрал выпавший автомат.
В голове звенело, жгло левое бедро и было жалко новую шапку. Итальянцев теснили к катерам, в воду. Взлетали и опускались приклады, стучали редкие выстрелы, но в основном шла жестокая, насмерть, потасовка. И здесь наступательный прорыв «эсэсовцев дуче» оказался слабее ярости русских.
Один катер, поднимая муть бешено вращающимся винтом, уходил задним ходом. На второй, уткнувшийся носом в песок, взобрались не меньше десятка красноармейцев, добивали десантников и команду. Я перезарядил винтовку и выстрелил в отступающего по пояс в воде итальянца. Меня качнуло, промазал. Десантник прикрылся рукой от пули, потом нырнул. В трехлинейке кончилась обойма, извлекать патроны из магазинов к самозарядке было бы слишком долго и опасно. Вокруг шла сильная стрельба.
Замолотил пулемет с понтона. Он стоял, накренившись, изрешеченный осколками и пулями, набрав столько воды, что двигатель не тянул. Но оставшиеся в живых десантники упрямо брели к нему, как к последнему убежищу. Рукопашка закончилась, бредущих по грудь в ледяной воде итальянцев убивали одного за другим выстрелами из винтовок и очередями из трофейных автоматов.
Запомнилось, как они пытались ускорить шаг, другие оборачивались и поднимали руки. Но в бою пленных не бывает. Несколько человек подобрал катер и на полной скорости унесся к своему берегу. А понтон, облепленный десантниками, что-то кричащими, размахивающими белыми тряпками, расстреляли из «сорокапятки», которую выкатили на берег. После нескольких снарядов он загорелся. Пули добивали оставшихся в живых и спрыгнувших на мель. Потом с правого берега открыли огонь из минометов, и мы, пригибаясь, вернулись в свои траншеи. Течение несло вниз по реке тела итальянцев.
Погибли Максим Усов и Степа Кращенко. Мои верные товарищи, с которыми я выходил из окружения, вместе раздолбили немецкий танк возле сарая-ловушки и провели два месяца под кручами Дона. Кращенко Степу убили в тот момент, когда мы выбирались из траншеи и бежали к воде. Две пули попали ему в лицо, на которое лучше было не смотреть.
Максим Усов угодил под взрыв мины. Его засыпало песком, торчали сапоги, иссеченные осколками. Начали откапывать тело. Песок был тяжелый, мокрый от крови. Максим погиб от десятков осколков, пробивших ноги и живот. Лицо не пострадало, он глядел невидящими глазами в серое осеннее небо. Кто-то пытался закрыть ему глаза, но веки не двигались. Почему смерть выбрала именно их? Наверное, я повторял это вслух, пока меня не оттащили в сторону Веня Малышко и санитар. Я вырывался, шарил по песку в поисках винтовки.
Перевязали голову. Пуля, излохматившая ватные брюки, вырвала клок кожи на бедре. Отодрали присохшие кальсоны, залили рану йодом и перевязали. Младшему лейтенанту Егорову прострелили руку, им занимался санинструктор. Младший лейтенант вернулся, морщась от боли. Согнутая в локте рука висела на повязке из широкого бинта. Посмотрел на меня, потом подозвал одного из сержантов:
— Принимай взвод. Руку вот испортили, и контузия… велели идти в санитарную роту.
Он словно оправдывался перед нами. Сержант, козырнув, начал собирать остатки взвода, подсчитывать количество оставшихся в живых бойцов, а Егоров продолжал топтаться на месте. Дело в том, что из трех командиров взводов нашей сводной роты одного уже убили. Теперь выбывал Егоров. Погибли два помкомвзвода: Максим Усов и Степа Кращенко. Были убиты и ранены еще несколько сержантов. Командовать людьми стало некому. И нашим взводом после ухода Егорова будет командовать совсем молодой сержант.
Появился капитан Чистяков вместе с командиром первого взвода Сергеем Млечко. У лейтенанта перевязана рука и шея. Егоров козырнул и повторил, что его направляют в санитарную роту: