Забелин, механически улыбаясь, вздохнул. Подумал: "Вот твоя нынешняя компания — осколки бывшей Страны Советов, нынешняя нью–йоркская лимита, собранная магнитом ложной американской мечты… Сегодня магнит поменял полярность и выталкивает тебя в прошлое. И кто знает, может, вскоре увидишь ты в тусклом сером экранце монитора лежащую на дне лодку с твоим дружком Димой, и вспомнишь ее иной — стоящей, притопив китовьи бока, солнечным деньком у причала, и дружка жизнерадостного вспомнишь, чьи иссохшие останки, зеленые от радиации, разваливаются сейчас на таких же бирюзово фосфоресцирующих во тьме свинцовых сотах пола в реакторном отсеке, задраенном наглухо и навсегда…"
Внезапно ему показалось, что из этого морского похода он уже сюда не вернется, поход будет последним.
То ли от выпитой водки, то ли от нервного прошедшего дня к нему пришло впечатление, словно его настигла и теперь уносит от берега властная, горделивая волна. И вдруг показалось, будто он давно знал, что будет сидеть в этой гостиной в предчувствии, будто видит ее в последний раз, и захочет отказаться от плавания, от предложенной работы, а человек, сидящий напротив, скажет, что это глупость, а он будет упорствовать, что никуда завтра не пойдет, но, покинув этот дом, сдастся и отправится в проклятый офис.
— Завидую, — говорил Борис, вновь наполняя рюмки. — Мне бы кто предложил прошвырнуться по морям–океанам…
— А я вот думаю отказаться, — проронил Забелин.
— И дурак! Здесь хочешь сгнить?! У меня — ладно, гиря семьи на ноге, умею только баранку крутить, поскольку имею две левые руки и башку, в которой одни хохмы, да и те про себя самого… Я даже не еврей, а так… просто устал. А у тебя — профессия!
— Да поздно уже… — покривился Забелин. — Вышел запал.
— Ну, чувствую, ты устал больше меня… — Борис укоризненно покачал головой. — Тебе же серьезную протекцию устроили! Молчание — золото, слово серебро, а замолвленное словечко — брильянт! Отвергни его — обидишь солидных людей. А придешь к ним снова — они тебя пошлют… Иди, скажут, к господу богу, у него своих забот нет…
Забелин посмотрел в потемневшее окно.
— Пойду. — Тяжело приподнялся из кресла. Вновь ударила боль в бедро, спиралью спустилась ниже, кольцом охватив колено.
— Да погоди, жена придет, ужин сготовит… Посидишь между двух лиц противоположного пола с синяками на рожах, желание загадаешь…
— А ей‑то как синяк пристроился?
— Да сплю беспокойно, двинул ей локтем… Шипит, говорит, теперь на работе не появиться, пудрится…
— Почему? Бьет — значит, любит. Или — ревнует, тоже неплохо.
— У нее другой аргумент, — вздохнул Боря. — Не ревнует — значит, уважает!
— Давно я уже позабыл такого рода диалоги, — сказал Забелин. — Но впрочем, сегодня с хозяйкой своей объясниться тоже придется…
— Относительно несостоявшегося брака по расчету? — спросил Борис.
— М–да, — буркнул Забелин, надевая пальто. — Жених уходит в солдаты, так что надейтесь и ждите, свадьба откладывается.
— Представляю восторг невесты, — сказал Боря. Поднявшись скрипучей деревянной лестницей, заваленной пакетами с мусором, на свой этаж, Забелин, открыв хлипкую входную дверь, сбитую из фанерных листов, вошел в коридор, куда незамедлительно выглянула невеста Нина.
Она уже собралась ложиться спать, и на ней был ситцевый халат, из‑под которого выглядывала ночная рубашка.
— Ужинать будешь?
Забелин отрицательно качнул головой. Сказал, усаживаясь за обеденный стол в гостиной:
— У меня новости. Нашел работу.
— Прекрасно! — воодушевленно произнесла она, присаживаясь напротив него со сложенными на коленях руками.
Забелин размеренно поведал о предстоящем ему морском походе неопределенного по протяженности срока, отмечая, как на лице сожительницы явственно проступает унылое разочарование.
— Значит, — вывела она резюме, — вступив в гражданский брак в начале осени, мы прожили в мире и согласии до самого ее конца, так? Результат, достойный Книги рекордов. — В голосе ее звучал вызов.
— А что делать? — спросил он равнодушно. — Отказаться от работы и сесть тебе на шею?
— Я же сказала, что куплю тебе машину!
— Таксист — не моя специальность, — отрезал Забелин. Она поднялась из‑за стола, нервно подошла к плите, включила под чайником газ и тут же его выключила, с силой крутнув обратно ручку регулятора.
— Почему‑то только проходимцы мимо меня не проходят — подытожила с чувством. — В общем, все ясно: сделал дело — бабу с воза.
— И получил землетрясение в пять баллов. — Беспечно улыбаясь, Забелин встал, обнял ее за плечи.
От волос ее тянуло горьковатыми дорогими духами. Он почувствовал активную работу желез внутренней секреции — всех сразу, словно невидимый дирижер взмахнул палочкой и такой же невидимый оркестр грянул боевой марш.
— Да пошел ты! — зло оттолкнула она его локтем. — Нашел… дуру на общественных началах!
— Но, Нина…
— Ишь ты, умник! — Лицо ее исказила гримаса ненависти и отвращения. Запахнув халат, она, передернувшись от негодования, отступила от него к стене. — Решил хорошо устроиться! Дуру нашел! Ага! Поцелуй меня в задницу!
— С удовольствием! — оживленно отозвался Забелин. Не найдя подходящей для ответа колкости, она яростно выдохнула воздух через нос — и скрылась за дверью своей комнаты, щелкнув задвижкой запора. Затем дверь открылась вновь, и последовало напутствие:
— Обращайся в Красный Крест, там все бесплатно! — После чего вновь сработала задвижка.
Забелин, посмотрев в настенное зеркало, озорно себе подмигнул, подняв кверху большой палец.
Что же… Вот он, оскал капитализма. Вот те клыки, которые рано или поздно вцепились бы ему в горло. Избежал‑таки. Сумел.
И выбор теперь стал очевиден и прост: отныне он живет в своей комнате, спит на бугристом матраце старой кровати, очевидно, притащенной сюда с какой‑то негритянской помойки, завтра идет на работу и начинает потихонечку собирать походную сумку.
Все в порядке, капитан! — шепнул он себе под нос, пытаясь удобнее устроиться между выпирающими пружинами своего сиротского ложа и вспоминая удобную, в полкомнаты, постель разобиженной на него хозяйки. — Именно в полном порядке, как при боевом расчете! Туман рассеялся, орудия противника стали видны отчетливо расчехленными… А вот бы влип, а?!
Сначала было ощущение солнца, покоя и воздуха с щемящим, чуть горьким ароматом каких‑то цветов, чей высохший букет стоял в вазе у изголовья.
Он раскрыл глаза.
И тут же, охваченный внезапным страхом, судорогой перехватившим горло, подскочил на постели, замер, одичало глядя на ведущую в комнату дверь.