Он возвратился в иную страну, в иную эпоху, к иным людям, имеющим лишь знакомые внешние приметы, но и не более; прежним оставался лишь он сам, как заплутавший во времени странник — уже забытый и отчужденный от нового бытия старых знакомых.
Однако, вопреки сознанию оторванности от всего прежнего, непоправимо былого, вопреки всякой логике, в нем неожиданно и глупо возникло острейшее желание позвонить бывшей жене.
Предлог для звонка в конце концов имелся: как‑никак, а их связывал сын…
Телефон жены не отвечал, пришлось связаться с одним из общих приятелей, и тут выяснилось, что экс–супруга со всем семейством два дня назад отбыла на отдых в Эмираты.
Положив трубку, он зашелся в приступе беззвучного, похожего на плач, смеха, представляя, как бы встретился в том же "Холидей Инн" с этой компанией… Дружная семья благочинных тружеников, пребывающая на отдыхе, и о"местный бомжующий элемент…
Да, хороша была бы встреча, ставящая жирную и безжалостную точку в одной из частей его жизненной эпопейки…
Ему стало невыносимо, до слез горько.
Вот же дурак! Все профукал! Самоубийственно и вздорно!
И только сейчас открывается, что единственная женщина, которую он любил, да и любит сейчас, как бы ни было муторно в том признаваться, — бывшая, увы, жена. И замены ей нет. И не будет, потому что потеряна она бесповоротно и навек. И все, чего сейчас желается, — чтобы она знала о его покаянии.
Нет на земле ближе ее… О том и не подозревающей. А ведь если она и припомнит его в разговоре, к примеру, с нынешним своим мужем, то — со снисходительным смешком: дескать, была же напасть!..
Взгляд его упал на видеокамеру, лежавшую на полированной плоскости приземистого комода из карельской березы.
С отчаянием неожиданного прозрения подумалось: "А может, точка поставлена в той самой части эпопейки, что предшествует эпилогу? Чем закончится грядущий рейс и вернется ли он из него?"
Его обдало мистическим холодком предчувствие скорой погибели. Но не страх перед смертью охватил на миг обмершую душу, а тяжкое осознание одиночества и безвестной кончины, не отмеченной ничьей скорбью о ней…
И захотелось вставить в камеру кассету, рассказать все, что бередит его душу, перед фиолетовой линзой объектива, оставив таким образом для утраченной и навсегда любимой, своеобразную предсмертную записку в том варианте, что с недавней поры стал возможен благодаря достижениям научно–технического прогресса…
Неуверенно усмехнувшись, он набрал номер некоего Геннадия — арендатора своей квартиры: следовало решить вопрос с авансом за следующий месяц.
Телефон арендатора был плотно занят, и, послонявшись по Дому, Крохин решил поехать к своему подселенцу вслепую, решив, что, не застань он его, все равно куда лучше побродить по городу, нежели сидеть сиднем у телевизора с сигаретой.
Геннадий, открывший дверь, был одет в наспех наброшенный на плечи плащ.
— Оказывается, я вовремя! — сказал ему Крохин вместо приветствия. — Ты на выходе?
Геннадий — полный, подвижный человек лет тридцати — суетливо сдернул с себя плащ, сказал:
— Входи, входи! Это — понты… Тут один корешок может завалиться… Сашка. Тогда, мол, извини, спешу по делу. А если подруга моя Лидка — только вошел, милости прошу… Пивка врежешь?
— Можно… — Крохин, потерянно осматриваясь, прошел на Кухню. — Чего это? — Ткнул пальцем в потолок со свисающими гирляндами отслоившейся краски.
— Да сосед залил, сука! — беспечно отозвался Геннадий, доставая из холодильника бутылки. — В который уже раз! Он у тебя что, Водолей по гороскопу?
— Да кто его ведает? — промямлил Крохин, злобно соображая, что квартирку ему арендатор уделал в пух и прах и ремонт обойдется в общую сумму всех вырученных дивидендов.
— Вот ведь как получается! — рассуждал тем временем Геннадий, грязной тряпкой протирая изрезанную клеенку. — Жилой дом — та же деревня. Имею в виду численность народонаселения. А никто никого толком не знает. Отсюда общественная отчужденность… И все последствия.
— Ну, езжай в деревню… — вяло порекомендовал Крохин, изучая подвешенного на вбитый в стене гвоздь огромного вяленого леща. Уважительно кивнул на рыбу: — Вот бы к пиву, а?
— Да ты чего, в нем тараканы живут! — отмахнулся Геннадий, вскрывая шпроты.
В подтверждение его слов из разверстых уст леща и в самом деле выползло упитанное усатое насекомое, поспешив по неведомым тараканьим делам в щель под кухонной мойкой. Крохин передернулся от отвращения. Уловив его мимику, Геннадий виновато признался:
— Надо тараканомора бы вызвать, да вот денег нет, поистратился я тут авария в пьяном виде… Свою тачку восстановил, чужую, укрепил материальную базу гаишников…
— Значит, — почувствовав благоприятный момент, начал Крохин, нуждаешься? А у меня к тебе как раз денежное дельце… Слепишь его — хватит на то, чтобы во всем доме тараканов извести. Я, видишь ли, в плавание подписался… На "Скрябине".
— Это что‑то там с Гринписом связано?..
— Точно. Переводчиком я устроился… И, значит, хозяин мой в случайном разговоре… В общем, говорит, боюсь, что экипаж кучей всяких блатных нашпигуют…
— Это у нас просто, — согласился Геннадий, поднимая стакан. — Будем, как говорится… Твое драгоценное…
— И тебе не болеть! — Крохин с удовольствием глотнул пиво. — Так вот. А я ему и брякни: есть у меня в кадрах Морфлота приятель…
— Правильно брякнул! — заметил Геннадий воодушевленно.
— Во–от. Ну… — Крохин обернулся на леща, в чье чрево возвращался таракан, видимо, освежившийся конденсатом под раковиной мойки. — Я и говорю: можно попросить человека проконтролировать список личного состава. Они каких‑то своих ребят в это дело собрали…
— Короче, задача: команда идет на борт строго по списку! — уточнил Геннадий, с деловитым пониманием хмуря бровь.
— Совершенно в дырочку!
— Помочь можно… — загадочно отозвался собутыльник. Интонация фразы была привычной.
— Ну, давай так, — сказал Крохин, реанимируя свой опыт спекулянта. Платит он трешку, но мне‑то тоже погреться надо… Устроюсь я в этой трешке со своими интересами?
— Да ты чего? — Геннадий едва не подавился пивом. — Какая еще трешка! Левого народа будет человек двадцать, каждый несет по штуке… Минимум! Вот и считай! Плюс — ты!
— Ну тогда и хрен с ним! — легко согласился Крохин, поняв маневр противника. — Пусть сам выкручивается. Забыли! Будь! — Чокнулся с отставленным в сторону стаканом Геннадия.
— Нет, погоди! — Тот привстал, заходил, морща лоб в тяжком раздумье, по кухне. — Двадцать, конечно, это как‑то… Ну на червонец‑то твой начальник подпишется?
— Пять — это максимум! — сказал Крохин скорбно. — Такой жлоб!