«Вот оно, – мысленно содрогнулся Фролов. – Теперь попробуй не ответить».
Но Варя вопреки привычке не стала его мучить.
– Вижу, что не любишь. Зачем же предлагаешь?
– А разве ты меня любишь? – выкрутился Фролов, но тут же понял неуклюжесть маневра – а что, если она вдруг скажет, что любит? Любит без памяти и готова бежать с ним на край света. Что тогда?
– Нет, – ответила после паузы Варя, но что-то в горле помешало ей сказать это спокойно и с достоинством. «Нет» вышло каким-то сдавленным и неестественным.
Фролов предпочел этого не заметить.
– Значит, не поедешь? – спросил он так равнодушно, что мысленно чертыхнулся – актер из него никудышный.
– Нет. Рисковать жизнью… Да еще на тебя вешаться… Нет. Я и здесь не пропаду. Ты меня знаешь.
«Надо заканчивать разговор», – раздражаясь на самого себя, подумал Фролов.
Он встал с кожаного дивана. Продавленность мгновенно исчезла, словно диван только и ждал момента, когда можно будет стряхнуть с себя Фролова.
– Ты уже? – испуганно вскочила следом Варя.
– Да, – замялся Фролов. – Надо еще домой зайти… забрать вещи… кое-какие дела сделать…
– Ты еще придешь?
Фролов качнул головой.
– Нет. Я, наверное, не успею…
Он поцеловал Варю в щеку и направился в прихожую.
У самой двери Варя неожиданно задержала его.
– А хочешь знать, почему муж не взял меня с собой?
– Ну? – спросил Фролов, хотя его это совершенно не интересовало.
– А ты меня простишь?
Варя посмотрела ему прямо в глаза.
– Да за что? – пожал плечами Фролов.
– Я… я ждала ребенка.
– Понимаю, – кивнул он.
– Ни черта ты не понимаешь, – раздраженно сказала Варя. – Я ждала ребенка от тебя.
Фролов замер, не решаясь нарушить наступившую тишину. На мгновение ему даже показалось, что поедавшая его изнутри саранча тоже замерла и перестала хрустеть.
– Это было незадолго до того, как ты исчез. Я тогда не знала, что ты пропадешь так надолго. Сказала мужу, что жду ребенка не от него.
– Зачем?!? – удивился Фролов.
– Да потому что я его никогда не любила и не хотела быть с ним. Там как-то это все подвернулось… У него какие-то неприятности на работе, у меня настроение паршивое…
«Паршивое настроение» в контексте столь важной новости звучало как-то мелочно. Варя с досадой отвернулась.
– Так а что с ребенком? – спросил Фролов после паузы.
– А что мне было делать?! – вдруг закричала Варя, и Фролов снова с изумлением отметил, что в искаженном виде лицо ее гораздо ближе к тому внутреннему оригиналу, который он так долго хранил в своей памяти. – Объявили войну. Немец вот-вот в город войдет. А муж, как узнал, так просто бросил меня.
– Ну и сволочь, – сказал Фролов скорее удивленно, нежели осуждающе.
– Да я его не виню. Но тебя-то тоже не было. Неделю тебя не было. Я бросилась на студию, а там сказали, что ты отправился с кем-то как раз в сторону границы. Куда мне еще было ребенка рожать? Или что, ждать у моря погоды? Пока немец не войдет? Сделала аборт.
Фролов выждал некоторое время, чтобы переварить эти вопросы. Но он понимал, что на самом деле они адресованы вовсе не ему, а ей самой. От Фролова ей просто надо было получить прощение. Хотя бы задним числом.
– А откуда ты знаешь, что ребенок был от меня?
– Господи, Фролов! Какой же ты глупый! Да у меня, кроме тебя, никого за последний месяц не было. А тут три недели срок.
«И тут «три недели», – подумал Фролов. – Как у Серафимы».
Потом он подумал, что теперь мог бы с полным основанием сказать Варе все, что собирался – и что он ее не любит, и что на самом деле не хотел ее брать и прочее, но это было бы подло.
Он посмотрел на Варю и вдруг ясно увидел, что она его любит. Может, именно сейчас и любит. А до этого не любила.
«А что толку? – подумал он. – Когда она мне была так нужна, она фыркала и морщилась. А теперь я не испытываю к ней ничего… Глупость какая-то…»
Он собрал остатки воли в кулак. Отросток под названием совесть, от которого так мечтал избавить весь немецкий народ Гитлер, пустил слишком глубокие корни в интеллигентское сознание Фролова.
– Тем не менее, если ты хочешь уехать, я возьму тебя с собой.
Все это он выдавил с таким напряжением, словно боролся с собственным языком, который безвольным куском мяса бился об зубы и небо, формируя нужные слова.
Но Варя только покачала головой.
– Если ты хочешь ехать, езжай. Я останусь.
Кажется, она ждала, что он станет ее отговаривать. Но Фролов кивнул и стал спускаться по лестнице. Ему показалось, что внутри снова раздалось жадное чавканье саранчи. Кажется, она подъедала остатки. Спустившись в подъезд, он вдруг застыл, прислонившись плечом к стене. В глазах защипало, а в горле перехватило дыхание. Фролову мучительно захотелось заплакать. Навзрыд, как в детстве. Но сколько он ни пытался выпустить растущий изнутри ком, ничего не получалось. Как будто что-то мешало. Он с досадой шлепнул ладонью по облупившейся стене и проглотил ком. Затем набрал воздуха в легкие и шагнул из подъезда на улицу.
Как Фролов и предполагал, Кучник и Райзберг прятались в подвале дома Лушкевича. Вообще-то, и того, и другого Фролов знал шапочно – пересекались в студийной столовой. Кучник был документалистом, мечтавшим снять художественный фильм. Райзберг – вторым режиссером, также мечтавшим снять художественный фильм. Помимо этой общей мечты, они обладали внешним сходством: оба – невысокие, щуплые, с ярко выраженными семитскими чертами, включающими, как водится, большой нос. Но, несмотря на внешнее сходство и на то, что на студии их фамилии почему-то всегда шли через запятую («ну, только Райзберга с Кучником не хватало», «Ага, сначала Райзберг, потом Кучник» и т. д.), друг с другом они особо не общались. Не по причине какой-то взаимной антипатии, а потому, что внутренне разнились кардинально. Райзберг был навеки перепуганный классический советский еврей, который постоянно кивал головой, как бы заранее соглашаясь с любым упреком, а то и обвинением в свой адрес. Если же чувствовал, что разговор принимает мало-мальски опасный оборот, мгновенно понижал голос, говоря что-то загадочное вроде «ну, вы же понимаете, вы же неглупый человек», и быстро уходил, оставляя собеседника в недоумении. Кучник же, наоборот, был боевит, шумен, любил выпить, а в случае чего мог и в морду дать. Последнее чаще всего касалось людей, имевших неосторожность сострить в его присутствии на национальную тему, пусть даже совершенно невинно. Слыша подобное, Кучник прямо зеленел от злости – первый признак того, что в голове у него что-то отключилось и скоро он пустит в ход свои кулаки (которыми он, кстати, неплохо владел, ибо в юности увлекался боксом). Однажды в присутствии Кучника кто-то опрометчиво высказал безобидную мысль, что «евреи – это все-таки не русские» (мысль, как ни крути, соответствующую истине). Дальнейшее бедняга помнил смутно, ибо очнулся спустя четверть часа на кушетке на вахте студии. Оказывается, рассвирепевший Кучник ударил его табуретом по голове так, что табурет треснул напололам. Потом было общее собрание киностудии, на котором Кучник напирал на интернационализм советского государства и что все народы равны, и фашизм не пройдет (до подписания пакта о ненападении фашизм был общим жупелом), и еще что-то. Вел себя так напористо и агрессивно, что в итоге ему даже выговор не влепили. Кучника побаивался даже Кондрат Михайлович Топор. Однако несмотря на временные помутнения рассудка, дураком Кучник не был. Едва суровый голос Левитана возвестил по радио о начале войны, он мгновенно отправил жену и детей к теще в Москву. На всякий случай. Как бы на время. Сам же остался, поскольку был уверен, что война долго не продлится и фронт к Минску не подойдет. Но вскоре началась эвакуация. На студийный эшелон Кучник опоздал, поскольку в городе творился хаос, и никто ничего толком не знал. В итоге остался лишь один вариант – рвануть вместе с отступавшей армией. Но едва они прошагали несколько километров, как на дорогу налетела немецкая авиация и разметала грузовики с обозами, как костяшки домино. Не говоря уже о людях.