Пока он жевал, моджахеды быстро собрали остатки еды, вместе с флягами попрятали в заплечные мешки. Вдруг один из них, хмурый, с багровым пятном на щеке, выкрикнул что-то краткое и злое, другие же возбужденно залопотали в ответ. Прохоров застыл и прекратил жевать. Он увидел, как в центр круга выскочил парень в пиджаке, которого он про себя назвал «культурным», начал что-то доказывать, размахивать руками. Остальные слушали, согласно кивали головами. А хмурый вдруг решительно направился к Степану, вырвал из рук недопитую флягу, стукнул его ногой. Прохоров понял, что завтрак окончен.
– Прегда йе! Йер мака, че дай байад жвандай вуспарыл ши?[11] – резко отреагировал молодой.
В руке он держал автомат Степана и слегка помахивал прикладом.
– Мурдар на кеги![12]
– Ахмада, прекра мо вукра че ды Кармаль сара йав дзай щу, – продолжал что-то доказывать новый владелец автомата. – Да щуравай ос змунг душман на дый.[13]
«Бабрака Кармаля костят, – догадался Прохоров. – Ну, а я тут при чем? С "Коли Боброва" и спрашивайте…»
– Врачди![14] – тронул его за плечо молодой и опять как-то странно улыбнулся. От этой улыбки Прохорову стало не по себе. «И чего лыбится? Небось предвкушает, сволочь, как кишки мне будет выпускать». Прохоров вспомнил леденящую кровь историю, которую услышал в самом начале своей службы.
Однажды машина с нашими – двое в кабине, двое в кузове – остановилась у караван-сарая. Старший лейтенант, взводный, послал одного из солдат за водой. Тот долго не возвращался, и тогда офицер отправил второго, мол, поторопи. И второй пропал. Взводный всполошился, пошел сам и водителя прихватил. Входят – и тут сверху на них прыгнули, оглушили, солдата сразу прирезали, как и тех, кто вошел раньше, а вот офицера – с ним случилось самое жуткое. В страшных муках кончил жизнь свою. Отрезали ему руки, ноги и все, что еще можно у мужчины, и посадили на кол. Когда ворвались наши, он еще шевелился, отходил… Бандитов, конечно, уже и след простыл. А сарай тот танком снесли, одни щепы остались.
Вспомнил – жутко и пустынно стало на душе. Оглянулся на своих мучителей: неужто совсем нет у них жалости? Вроде люди как люди, одеты бедно, кто во что: на ком – привычные полотняные рубахи и такие же штаны, калоши на босу ногу, правда, кое у кого отличные горные ботинки. У одного вместо чалмы на голове – зеленый немецкий шлем периода Первой мировой, с металлическими рожками. Странные, исступленные люди. Бродяги войны. Не жди от них сострадания, сердечности. Раздавят – и не поморщатся.
Прохоров брел понуро и горько размышлял о своей незавидной судьбе, о том, что не выпала ему доля умереть в бою, в ущелье. «Почему я здесь, среди грубых и жестоких людей, которые зачем-то хотят лишить меня жизни? Почему я должен куда-то идти по воле этой разбойной компании, в этой заброшенной "сказочной стране"?» Он не мог найти исчерпывающего ответа и с жгучей завистью думал о ребятах со своего призыва, которые давно разъехались по домам, сидят сейчас где-нибудь на балконе или в саду и пьют пиво. Почему-то ему казалось, что они должны пить именно пиво. «А я – последний "старик"… Все жду свой дембель… Мои сверстники торопятся на лекции в институты и университеты, многие из них никогда не надевали сапоги, и если существуют какие-то трудности в их жизни – так это раздобыть деньжат, чтобы сходить с девчонкой в бар… Конечно, им надо учиться, чтобы получить интересную профессию, приносить пользу стране. А такие, как Прохоров, ать-два, левой, будут охранять их покой, ходить на боевые в горы, стрелять, ползать в грязи до полного изнурения и отправлять в гробах своих друзей. Это для нас, а то – для них! – заключил он с ненавистью. – Вот и мой конец скоро придет. Скоро, очень скоро…»
Шли над пропастью. Она дышала холодом и притягивала мертвой силой. А впереди уже виднелась долина, россыпь кишлачных построек.
«Пора», – замирая от ужаса, решился Прохоров. В памяти поплыли печальные лица отца, матери, смутно – Зойкино, в желтом ореоле распущенных волос, потом – сосредоточенные и строгие, как фотографии в личных делах, лица Иванова, Боева, Черняева… «Все, конец, – сказал себе Прохоров. – Отсчитаю десяток шагов и все». Он прошел десять шагов и еще несколько, но все медлил, медлил… Сдавило грудь, он задыхался. «Еще немного». Он оглянулся. Молодой афганец смотрел себе под ноги. И тогда Прохоров резко бросился в сторону, пробежал пять или шесть шагов, но тут за ним метнулась тень, афганец на лету подсек его ногу, и Степан рухнул плашмя в каких-то двух метрах от пропасти, завыл, закричал от страха и боли. Он катался по земле, бился головой о камни, а сверху насели, вязали ему руки, он рычал, стонал, задыхался, и каждая клетка прыгала и рвалась наружу.
Наконец с него слезли, встряхнули как мешок, поставили на ноги, Прохоров тяжело, надсадно дышал, сердце колотилось где-то в горле. Рядом стоял меченый, хмуро усмехался, ворчал сквозь зубы, а молодой, в пиджаке, что-то быстро-быстро говорил, ожесточенно жестикулировал. Прохоров, конечно, ни черта не понял и отвернулся. Он совершенно не чувствовал тела, в голове стоял шум, время от времени он сильно вздрагивал и покачивался, с трудом удерживаясь на ногах.
– Зачем помешал мне, собака! – Прохоров хотел крикнуть, да не получилось, издал лишь слабый хрип: – Чтобы кишки из меня выдавить, чтоб на дольше хватило?
Он закачался, повалился на землю.
– Дай байад русано та, жир тыр жира вуспарыл ши, хокаши кавылай ши[15], – быстро пробормотал что-то «культурный». Меченый промолчал.
И снова они шли цепочкой. Прохоров – со связанными руками, конец веревки – у парня в пиджаке.
Он еще раз пытался вырваться, но тщетно. Юный бородач был начеку.
Ночевали они в горах, в долину не спускались. Степан ворочался. Сон не шел. Парень сидел у костра, грел руки. Время от времени он поглядывал на пленника, и Прохоров видел красные огоньки, которые отражались в его глазах. Потом он отворачивался, почесывал свою куцую бородку и сонно моргал.
Под утро Степан забылся, а проснулся от громких голосов. Меченый и «культурный» яростно спорили, размахивали руками, вот-вот схватятся за ножи. Степан видел, как меченый вскочил, будто ужаленный, забросил за спину свой автомат и скрылся в темноте. А молодой крикнул ему что-то напоследок, затем повернулся к своим, те загалдели, вразнобой закивали бородами. «Не поладили», – рассеянно подумал Степан.
В полдень они вышли на асфальтовую дорогу. Когда их обогнал грузовик и протарахтела навстречу «бурбухайка» – автобус, увешанный цветными бирюльками, Прохоров, наконец, понял, что идет по шоссе. На крыше автобуса жались люди. Прохорова они проводили равнодушными взглядами. И он ответил им тем же равнодушным взглядом. Веревки с него сняли, как только тронулись в путь. Ему опять дали воды, хлеба, а юный обладатель его автомата хлопнул Степана по плечу и весело сказал:
– Шурави, шурави!
Прохоров ни бельмеса не понял и сплюнул себе под ноги. «Хорош шурави: измученный и ободранный».
Он шел по горячему асфальту, такому ровному и приятному для израненных ног, непривычно было видеть и ощущать большую дорогу. Куда его вели? Ведь первый же встречный бронетранспортер – и он спасен, если не успеют прихлопнуть – торопливо и без жалости.