Палев спал в кресле. За последние несколько дней он состарился лет на десять.
Он словно почувствовал присутствие Димы и поднял веки — медленно, как будто они были налиты свинцом. Посмотрел на незваного гостя:
— Я думал, ты мертв.
— Ага, я это тоже слышал.
— Об этом говорили по телевизору.
— Значит, это правда.
Палев снова начал закрывать глаза. Дима похлопал его по щекам:
— Они что, накачали вас наркотой?
— Наверное. Сам не знаю почему, но мне кажется, что я уже мертвец.
— Тимофеев?
Бывший начальник кивнул:
— Похоже, я впал в немилость.
— Не волнуйтесь, в этом вы не одиноки. Вы знали, что операция по спасению Кафарова опиралась на ложные данные и провалилась еще до того, как мы вылетели из Рязани?
На мгновение Палев вернулся к жизни, словно клокотавший где-то глубоко внутри гнев прорвался на поверхность.
— Тимофееву нужны были пустышки — никчемные люди, расходный материал. Я твердо решил дать тебе все, что нужно. Но он хотел, чтобы вы погибли.
Гнев утих. Палев покачал головой:
— И зачем ему этот Кафаров… эта бомба…
— Кафаров мертв.
Лицо Палева прояснилось.
— Рано радоваться. Угадайте, кто забрал бомбы?
Дима сказал. Палев опустил голову. Соломон — этот совершенный агент, одаренный, безжалостный, без прошлого, без привязанностей — был также и созданием Палева.
Последовала долгая пауза. Старик переваривал это сообщение.
— Я столько работал ради страны, и вот теперь это…
— Мы заключили сделку, не забывайте. Я еду в Париж.
— Ах, Париж. Твой любимый город.
На губах Палева возникла бессмысленная улыбка. Веки его снова опустились.
— Фотографии, помните?
Палев нахмурился. Дима ощутил непреодолимое желание его придушить, но удовлетворился очередной сильной пощечиной.
— Мой сын, помнишь? На фотографиях. Ты обещал мне имя и адрес.
Взгляд Палева снова стал осмысленным, обмякшее лицо напряглось. Но оно выражало не внимание — на нем был написан ужас.
— Твой сын?
Дима схватил его за плечи:
— Те гребаные фотографии. Ты мне их показал. Из-за них я согласился участвовать в вашей поганой операции.
Палев поднес руку к лицу:
— Мне опять плохо. — Он закатил глаза.
Дима видел перед собой снимки, четко, в мельчайших деталях. Кое-что от Камиллы, кое-что от него. Красивый мальчик. «Мой сын».
— Прости, это… — В водянистых глазах старика мелькнуло недоумение. — Их дал мне Тимофеев. Это его люди поработали. Он не рассказал мне, кто этот мальчик.
Дима смотрел на Палева со смесью ярости и отчаяния. Когда-то этот человек был гениальным разведчиком, хранителем всех секретов, бичом западных контрразведок. Дима его так уважал, так восхищался им. Он проклял дряхлость Палева, проклял себя за то, что не вытянул информацию из этих людей, пока у него была такая возможность. На миг он почувствовал, что энергия, двигавшая им в эти последние несколько дней, покидает его.
Пора идти. Ему нужно ехать в Париж, и не важно, получит он информацию или нет.
— До свидания, Палев.
— Дима, — голос Палева немного окреп, — у меня к тебе последняя просьба.
— Хватит с меня твоих просьб.
Пленник указал на пистолет охранника, торчавший из кармана Димы:
— Ты не одолжишь мне эту штуку? Мне кажется, мое время пришло. Я бы попросил тебя об этой услуге, но из-за меня тебе и так пришлось пройти через ад.
Дима замер. Он мог любить или ненавидеть этого человека, но начальник присутствовал в его жизни дольше, чем кто-либо другой.
Он протянул ему руку. Палев сжал ее. Затем Дима отдал ему пистолет, повернулся и направился к двери.
— Дима.
Он оглянулся. Глаза Палева блеснули.
— Твой сын. Он работает на Бирже.
Выйдя за дверь, он услышал выстрел. Для Димы этот выстрел означал не просто смерть одного человека — он знаменовал конец целой эпохи. Палев воплощал для него набор ценностей и принципов, борьбе за которые они оба посвятили свою жизнь. Эти принципы были у них в крови. Несмотря на все горе, которое причинил ему Палев, несмотря на ложь, провалы и напрасно потраченные годы, гибель множества людей в лагере иранских боевиков, Дима ощутил печаль.
Но сейчас не было времени на сентиментальности. Пока он ехал на лифте вниз, в ушах у него звучали последние слова Палева.
«Он работает на Бирже».
Кролль ждал его в «мерседесе».
— У нас проблема.
— Хорошо, хоть какое-то разнообразие.
— Мне сейчас позвонила Оморова. Тимофеев хочет увидеть твой труп. Он никому не верит на слово, несмотря на видео с телефона. Если он не увидит тело, то закроет выезды из города и объявит, что ты еще жив, и охота продолжится. Вооружен и очень опасен, стрелять без предупреждения.
Диму, казалось, это не заинтересовало.
— Оморова не знает, что делать. Она и так уже пошла на огромный риск, организовав твое «убийство».
Ренской морг, Москва
Вечер пятницы — оживленное время в московских полицейских моргах. Но в Ренском морге, одном из старейших в городе, было подозрительно тихо — подозрительно для человека, знакомого с подобными местами. Однако Андрея Тимофеева эта тишина не насторожила.
Нервного вида санитар в белом халате и резиновом фартуке провел его в цокольный этаж. Здесь пахло не смертью, а чем-то неопределенным, стоял какой-то безликий химический запах. Зеленая краска на кирпичных стенах коридора за десятки лет была ободрана каталками, которые неловко толкали пьяные и равнодушные санитары. Начальству явно не хватило времени приготовить парадное помещение к приезду министра. Грязная занавеска, закрывавшая окошечко для опознания, через которое смотрели на трупы, висела как застиранная простыня на веревке. Тимофеев покачал головой, как делал всегда, когда находил в Москве сходство с городами третьего мира.
— Не хотите ли присесть, господин министр? — спросил санитар.
— Зачем это? Я что, похож на скорбящего родственника? — Тимофеев махнул на занавеску. — Давайте быстрее.
Занавеску отодвинули. За окном на каталке лежал бледный труп. Видны были только голова и плечи, остальное скрывала простыня; из-под нее высовывался кусок пластыря, которым патологоанатом залепил разрез после вскрытия.