Начинало темнеть. Автобусная остановка находилась в поле, народу не было никого, я сошла одна. Более того, вокруг не стояли дома, а до уха не доносились мирные сельские звуки: не лаяли собаки, не кричали петухи, не пели пьяные. Царила могильная тишина. Мне стало страшно, со всех сторон к дороге подступал лес, в разные стороны бежали тропинки, они лучами расходились от остановки и терялись в чаще. Я в растерянности топталась на шоссе. Куда идти? У кого спросить дорогу? Потом глаз зацепился за небольшую табличку, прибитую на березе. «Тартыкино – 2 км, Малое Дорохово – 5 км, Вязники – 7 км». Стрелка указывала в лес. Тихо радуясь, что неведомое Тартыкино оказалось ближе всего, я побежала в указанном направлении. Если потороплюсь, дойду минут за двадцать. Интересно, отчего это чистое поле носит название «Большие Козлы»? Может, тут пасутся стада этих полезных сельскохозяйственных животных, дающих нам шерсть и молоко? Хотя молока-то от козлов не дождаться.
В лесу было совсем темно, похолодев от ужаса, я понеслась по тропинке, стараясь не смотреть по сторонам. Надеюсь, тут нет волков и не бродят дровосеки. Честно говоря, встретиться с суровым дядькой, за поясом у которого торчит топор, хочется еще меньше, чем с зубастым «санитаром леса».
Неожиданно тропинка, вильнув, вывела на пригорок, и я радостно вздохнула. Внизу виднелась деревенька, совсем крохотная. Штук шесть покосившихся избенок теснились друг к другу, в окнах не горел свет. Но меня этот факт не смутил. Селяне прижимисты, небось не хотят тратиться на электричество.
Но дойдя до околицы, я сразу поняла, отчего в избах темно. Двери стояли нараспашку, в разбитые окна задувал холодный ветер. Деревня оказалась брошенной, жители разбежались кто куда.
Осознав сей факт, я поежилась. Да уж, хуже некуда. Может, пойти назад и дождаться какую-нибудь машину?.. Из близкостоящего леса наползла чернота, от тишины звенело в ушах, я ощущала себя последним человеком на земле, выжившим в мировой катастрофе. Из глаз чуть было не полились слезы, и я обозлилась, только в истерику впасть не хватало! Ну заблудилась, подумаешь! Вот сейчас зайду в эту избенку, похоже, она совсем целая, и пересижу в ней ночь, а утром поглядим, как поступить. Может, наломать в лесу веток и затопить печь? Кажется, она работает, потому что из трубы идет дым. Дым! Я понеслась к воротам и забила в них кулаком:
– Откройте, пожалуйста, откройте!
– Кто там? – прошелестел тихий женский голос. – Чего хотите?
– Бога ради, не бойтесь, – заорала я, – заблудилась в лесу, ищу монастырь и случайно забрела в вашу деревеньку, пустите переночевать, со мной никого нет.
Загремел засов, приоткрылась калитка. Я влетела во двор, увидела стоящий чуть поодаль дом, вполне целый, ряд сараев и перевела дух. Ночевать в пустой избе на полу не придется.
– Идемте, – тихо сказала впустившая меня женщина.
Потом она развернулась и, подметая длинной юбкой пол, двинулась к дому. Голова ее была повязана темным платком.
В тесной прихожей на гвоздях висела верхняя одежда – сплошь поношенные пальто черного цвета, а на подставках стояли ботинки, старые, довольно разбитые, но аккуратно вычищенные.
Я стащила куртку, сапоги, встала ногами на домотканый половик и сглотнула слюну – из комнат плыл восхитительный аромат гречневой каши.
Хозяйка оказалась сообразительной, потому что она крикнула:
– Марфа!
Появилась женщина неопределенного возраста, одетая в нечто, больше всего напоминающее черный халат, на голове Марфы был повязан темный платок. Она молча глянула на нас.
– Покорми и уложи, – велела хозяйка.
– Идите сюда, – поманила меня пальцем Марфа. На большой, чисто вымытой кухне меня усадили за длинный, выскобленный добела деревянный стол и угостили кашей. Гречку дали без ничего, пустую, сваренную на воде, ее не сдобрили ни луком, ни маслом, ни салом, а вместо чая налили отвар какой-то травы. Но я проглотила угощенье разом, рассчитывая на добавку. Марфа спокойно забрала пустую миску и поинтересовалась:
– Что за нужда к нам привела? Вы ведь неверующая.
– Отчего вы так решили? – попыталась я завязать разговор. – Может, я хочу у вас остаться! Слабая улыбка озарила лицо поварихи:
– Есть сели и лба не перекрестили, да и после трапезы не помолились.
Поняв, что мне лучше не прикидываться богомолкой, я кивнула.
– Да, я даже некрещеная, так уж вышло, родители не озаботились, а самой вроде как неудобно креститься, уж не девочка.
– К господу можно прийти в любом возрасте, – ответила стряпуха, – как позовет, услышите. Значит, не пора вам пока церковным человеком становиться.
– Мне надо поговорить с матушкой Евдокией.
– Завтра.
– А сейчас нельзя?
– Никак нет, ступайте спать.
Меня привели в крохотную, дико холодную комнату и указали на лежанку. Полночи я провертелась на неудобном ложе. В какой-то момент подняла грубую холстину, заменявшую тут простыню, и обнаружила, что тоненький, словно блинчик, матрац лежит на деревяшках. Подушка была плоской, а одеяло байковым, совершенно не греющим, но в конце концов я провалилась в сон.
– Вы хотели меня видеть? – раздался из темноты спокойный голос.
Я раскрыла глаза и, клацая зубами, села. За окном колыхалась темнота. Возле жесткой лежанки стояла довольно высокая, относительно молодая женщина, облаченная во все черное. Лет ей было около сорока, и на старуху она совсем не походила. Большие голубые глаза смотрели приветливо, но на лице не было улыбки.
– Который час? – глупо спросила я.
– Уже поздно, семь, – ответила женщина, – я не хотела будить вас утром, с дороги вы устали, но более спать нельзя, ежели желаете поговорить со мной.
– Уже семь вечера, – ужаснулась я. Евдокия мягко улыбнулась:
– Нет, день настал, семь пробило, пойдемте, позавтракаете.
Семь утра у нее день?! Да еще уверяет, что разбудила поздно, дала поспать? С ума сойти! Когда же они сами встают?
– Около четырех, – неожиданно ответила на не произнесенный вслух вопрос Евдокия, – в монастыре поднимаются рано, иначе всех дел не переделать, сестры сами ведут хозяйство, мужчин в обители нет. Да и видите, где живем, помните, как у Гоголя в «Ревизоре» городничий говорит: «Отсюда хоть три часа скачи, ни до какого государства не доехать». Вы любите Гоголя?
Я слегка растерялась.