Левка добродушно улыбнулся, радуясь успеху Нестора Ивановича. Все-таки, служа чекистам то ли по вынужденным обстоятельствам, то ли по убеждению, широкой своей и наивной душой он прежде всего служил батьке, близкому и любимому человеку.
– Ты хоть понимаешь, что, если их расстреляют, этому письму будет грош цена? – спросил Кольцов.
– Шо ты от меня хочешь, комиссар! – вскинулся Задов. – Я положил тебя от смерти спасти. Спас! Скажи спасибо, езжай до своих. Тут верстах в тридцати Веремеевка, в ней штаб Сорок второй дивизии красных. Или тебе этого мало?
– Мало, Лева! Мне надо, чтоб ты этих четверых чекистов спас.
– Слушай, а ты не много ли хочешь, комиссар? В маленький глечик ведро молока влить! Тебя спаси, тех спаси… всю Чеку спаси… Да батько, если ему хоть одна ядовитая мысль в его длинные волосы залезет, он из меня фарш сделает. – Левка оглянулся, перешел на шепот: – Батько на дружбу не посмотрит. Ты не видал, как он умеет лютовать? И не дай бог увидеть. Потому что опосля тебе уже ничего не придется видеть.
К Павлу возвращалась холодная рассудительность.
– Ладно, – сказал он тоже тихо. – Махно в Гуляйполе приедет?
– Зачем? Батько мне поручил разобраться… А батьку сейчас никто не должен видеть.
– Тогда вместе поедем в Гуляйполе. И вместе разберемся, откуда чекисты, что к чему…
Задов усмехнулся:
– Может, мне тебя своим заместителем назначить?
– Лева! Мне надо их увидеть! У меня есть одно предположение, что тот профессор – близкий мне человек, почти родной. Помоги, Лева! В долгу не останусь.
Долго ехали молча. Наконец Задов, тяжело вздохнув, сказал:
– Не выйдет. Там Галка Кузьменко, батькина жинка, там Щусь, там Аршинов, там батькины глаза и уши.
Выехали на пригорок. Вдали открылись темно-зеленые окраины, над которыми словно воспарили в летнем жарком мареве островерхие купола гуляйпольских церквей.
Лева внимательно, с высоты своего могучего мерина, поглядел на Павла. Нехороший был взгляд.
– Одна мука с тобою, – сказал он. – Застрелить бы тебя – и концы в воду… Заловили вы меня когда-то в сети…
– Выпутывайся.
Задов явно боролся с искушением. Застрелить Кольцова он мог и на глазах своих ординарцев – те бы подтвердили батьке, что комиссар набросился первым.
Нет, тогда не порвал с чекистами, а сейчас и подавно не следует. Кольцова лучше сохранить в своих «друзьях». Жизнь – нива длинная, на ней можно и колосков насобирать, и ноги об стерню поранить.
Лева указал на свернувшую от большой дороги тропу. Когда-то и это была дорога, но по ней давно не ездили, и она густо поросла травой.
– Видишь развилку? Поедешь по заросшей дороге. Верстах в пяти встретится заброшенная экономия. Она немцу принадлежала, Доренгольцу. Сейчас пустует. Жди там. Сделаю что смогу. А не смогу – не обессудь.
Спустились с пригорка, остановились на развилке.
– Что обещаю? Что сегодня они будут целы… Фамилия твоего профессора какая?
– Старцев! Иван Платонович Старцев.
– Я не приеду – мой доверенный человек тебя разыщет. Ты только обязательно жди! – наказывал Задов. – Расскажем, где их содержать будут. Гуляйполе сейчас почти не охраняется: батьки здесь нема. Ну вот. А дальше поскачешь в Веремеевку. Возьмешь там, в Сорок второй дивизии, трошки хлопцев, и к утру их освободите… Ничего другого предложить, извини, не могу.
Лева склонился к коню, на котором ехал Кольцов, потрепал его гриву, сказал:
– Прощай, Буян!.. – и обернулся к Кольцову: – Этот конек меня дважды от смерти вынес. Шустрый. Себе берег. А тебе, видишь, не пожалел.
– И это запомню, – твердо ответил Кольцов.
Разъехались. Руки друг другу не пожали. Да и с чего им руки друг дружке жать? Один – соратник и близкий друг батьки Махно, другой – комиссар, любимец Дзержинского. Свидятся или нет, жизнь покажет.
Оглянувшись пару раз, Кольцов не увидел ни Задова, ни его ординарцев: скрылись за пригорком.
Буян безошибочно угадывал невидимую, густо поросшую травой дорогу и мелко трусил по ней навстречу заброшенной немецкой экономии Доренгольца.
Махноград тяжело болел. Видимо, надорвался, пытаясь конкурировать с Парижем. Едва в округе прогремели пока еще далекие орудийные раскаты, он, как папоротник в Иванову ночь, не успев расцвести, стал отцветать, осыпаться.
И – кончилось. Исчезли невообразимые, на манер парижских, парикмахерские, обещавшие клиентам услуги по последней моде с использованием дорогих «французских» косметических средств. Владелец синематографа господин Корковер уже не зазывал горожан посетить ночной сеанс, где прежде показывал фильмы с полуобнаженными французскими красавицами, окна и двери своего заведения он крест-накрест заколотил грубыми березовыми досками. Доживали последние дни принадлежащие господину Миронову казино «Парадиз» и кафешантан «Монмартр». Большая схема Махнограда с наклеенной на ней картонной Эйфелевой башней лежала, скрученная, на улице, и проносящиеся по улице всадники наступали на нее копытами своих коней. Объявление «Распродажа Эйфелевой башни близится к концу» висело косо, на одном гвозде. С приближением дальних орудийных раскатов увлечение махновцев Эйфелевой башней улетучилось, и к пока еще не распроданной верхней ее части никто не проявлял былого интереса.
Легкий летний сквозняк гонял по опустевшим улицам обрывки объявлений, афиш и различных реклам. Махноград вновь возвращался к своему исконному названию – Гуляйполе.
У Миронова был собачий нюх, и однажды, почуяв в воздухе легкий запах гари, он понял, что пора как можно скорее уносить ноги. Заранее была куплена шустрая лошадка и линейка на подрессоренных колесах, и были заботливо припрятаны документы на случай внезапной встречи как с красными, так и с белыми. Главное только не забыть, в каком кармане какие бумаги лежат.
Снабдил документами Миронова Иосиф Гутман-Эмигрант, с которым он подружился сразу по приезде сюда. Ювелирное искусство Оси Эмигранта подделывать любые штампы, печати, тексты и подписи восхищало Миронова. Два авантюриста быстро нашли общий язык. В знак восхищения Осиным искусством Миронов предложил ему бесплатно преподать основы еще одного прибыльного дела – вскрытия сейфов. Но Ося отказался. Он задумал бежать из Гуляйполя и сейчас паковал свой «инструмент».
– Желаю и вам, Юрий Александрович, не медлить, – сказал Ося. – Всех денег не заработаешь. Денег много, да вот голова, знаете ли, одна. Сейчас здесь начнутся трудные времена, так называемый бутерброд.
– Что? Какой еще бутерброд? – не понял Миронов.
– Ну сверху – большевики, снизу – Врангель. И кончится все это большой перепалкой, в которой мало кто уцелеет.
– А вы – опять в Америку? – спросил Миронов.