Левицкий прикрыл рукой усы, скрывая улыбку. Он знал, что дает Москва на талоны, кто бы их ни предъявлял. Кусок ржавой селедки и половник жидкой пшенной каши, в лучшем случае сдобренной пушечным салом.
Оставшись одни, они некоторое время молчали.
Наконец управляющий будто не к месту произнес:
– Ничего… Когда Наполеон уходил из Москвы, увозя с собой все сокровища, какие смог найти, включая даже содранную с церковных куполов позолоту, он произнес историческую фразу: «Теперь Россия больше никогда не оправится от удара. Я увожу с собой ценностей на миллиард».
– Вы это к чему? – спросил Старцев.
– Хочу сказать, что Россия опять оправится.
– Не понял вас, – сказал Старцев холодно. – Мы ведь не французы, мы не вывозим ценности из своей страны, а всего лишь собираем их.
Управляющий тяжело вздохнул.
– Потом поймете… Я еще не показал вам самого главного. Позже вернемся к этому разговору, – сказал он. – Пойдемте!
Они прошли через двор Ссудной палаты, где Бушкин вел оживленный разговор с красноармейцами, сидящими на пустых подводах. Судя по всему, он рассказал об увиденном и теперь громил саботажников буржуев, которые пробрались даже к такому хлебному месту, как хранилище драгоценностей.
– Сюда бы нашего брата, из пролетариев, – ораторствовал бывший матрос, сжав кулаки. – Тут надо революционный порядок наводить!..
И когда они подальше отошли от митингующего Бушкина, Левицкий, как бы опасаясь, что и его ученый комиссар может заразиться настроением пламенного Бушкина, негромко заметил:
– Были уже… И матросы были, и пролетарии… Я пытался чему-то научить этих своих начальников – не получилось. Знаете, сколько надо времени, чтобы вырастить настоящего ювелира-оценщика, знатока? Лет пятнадцать – при условии, что он первоначально хорошо образован. Даже для ученого-геммолога [14] требуется три-четыре года практики. Вот почему меня, опустив поначалу до должности сторожа, вновь поставили управляющим. И в оценщиках у меня, извините, бывшие владельцы ювелирных магазинов и мастерских.
Они прошли в небольшую, никем не охраняемую калиточку, следуя за человеком, несшим на спине мешок с трехзначной цифрой на бирке.
– Послушайте, но нельзя же так! – не мог не возмутиться Иван Платонович. – Ничего не описано, не рассортировано… Мешки с ценностями, как какие-то опилки с лесосклада, в калитку выносят.
– Этот рабочий двадцать лет при Ссудной палате, – с чувством ответил Левицкий. – Никогда ни монетки не взял. Я его детей, внуков знаю!.. Скажите, а когда мне было со всем этим разобраться? Три месяца назад я получил это здание, сплошь заваленное драгоценностями. Россыпью. Как зерно или семечки. Под ногами хрустело. Мы работали поначалу метлами, как дворники. Сметали в кучи, совками подбирали. То, что вы сейчас видите, – уже кое-какой порядок…
Они пересекли переулочек, откуда была видна оживленная Тверская. На ней звенели трамваи и грохотали телеги, изредка, пугая людей, звучали клаксоны автомобилей. Тысячи прохожих мельтешили рядом, и никто не подозревал, что в нескольких шагах от них идет рабочий в старой кепке и небрежно несет на спине мешок, словно бы с пшеном, набитый миллионными ценностями.
Впрочем, пшену прохожие москвичи позавидовали бы больше, чем бриллиантам. Бриллиант не съешь. А пойдешь продавать – попадешь, по новому закону, под расстрел. Пшено – это жизнь, драгоценности – всего лишь камушки, металл.
Вслед за человеком с мешком они подошли к подъезду дома, расположенного с тылу Ссудной палаты. Человек с мешком скрылся за дверью, Левицкий задержал Старцева, пояснил:
– Здесь мы снимаем шесть квартир. Впрочем, не снимаем, а занимаем. Хозяев выселили. В Ссудной палате нет места для работы. – И, прежде чем войти в дом, он неожиданно спросил у профессора: – Голубчик, у вас нервишки-то крепкие?
Подъезд выглядел чисто, как может выглядеть нежилое помещение, которое регулярно, в отличие от большинства московских домов, убирают. Под лестницей, несмотря на слабый свет, проникающий сюда из маленьких круглых витражных, состоящих из цветных стекол, окон, Иван Платонович увидел кипу метелочек, самых разнообразных, вплоть до перьевых, гусиных.
– Каждый день подчищаем-с при закрытии, – объяснил управляющий, перехватив взгляд Старцева. – Знаете, иной раз обронят камешек или еще какую мелочь, а то и к брюкам, извините, пристанет. Бриллиантик в полкаратика или еще что. А это все же полсотни золотых рубликов. А иной и на несколько сотен потянет.
Иван Платонович внимательно поглядел на своего спутника: не издевается ли? Вот так просто – потерять или найти под ступенькой несколько сот рублей золотом! Да в мирные, дореволюционные времена он, профессор, в год не всегда столько зарабатывал своими лекциями!
Но благообразное, с правильными, барственно-спокойными очертаниями лицо Евгения Евгеньевича ничего насмешливого не выражало. Он просто отметил маленькую деталь своей работы.
Ко всему можно привыкнуть. Даже к хрусту драгоценностей под ногами. Ведь было у них и такое. А теперь вот – метелки. Подъезд чистенький.
– Поднимемся на второй этаж, – повел Ивана Платоновича управляющий. – Я вас отведу к нашим лучшим оценщикам. Один, знаете ли, имел собственную ювелирную мастерскую, а второй – магазин. О камнях они знают больше, чем о родных детях.
Они подошли к приотворенной двери, из-за которой слышался гул голосов. Впрочем, голоса раздавались за каждой дверью этого подъезда. В квартире за спиной о чем-то спорили.
– …А я тебе говорю, это свидницкий трояк, в нем серебра всего лишь на треть. Бросай в отход! – басил кто-то настойчивый, не терпящий пререканий. – Не веришь – лезь за справочником!
– Не полезут ведь, – вздохнул Левицкий. – Не до того им. В шести квартирах здесь двадцать оценщиков. На три года работы, если аккуратно. Может, гораздо больше. А нам поставлено условие – в три месяца.
– Кем поставлено?
– Голубчик, если бы я знал… У нас двадцать пять нянек. Наркомфин, Наркоминдел, Учраспред Цека [15] , Исполком Коминтерна, Народный банк, РВСР и его отделы, Красный Крест, Чека Республики и города Москвы… Да что я вам буду всех перечислять! Постепенно сами разберетесь… если сумеете. Я вот до сих пор никак не могу разобраться во всех тонкостях. Я не того сезона фрукт, простите. Что вы, к примеру, скажете, если к вам с мандатом Наркомвоенмора является какой-то усатый казак с тремя ромбами на рукаве [16] , да еще в сопровождении трех-четырех вооруженных подчиненных. И требует ни много ни мало десять «единиц» холодного оружия для награждения отличившихся в боях. И забирают эти «единицы», порывшись в наших сундуках. А между прочим, среди этих «единиц» есть и уникальные экспонаты – скажем, шпага самого Потемкина-Таврического, светлейшего князя Григория Александровича. Вся, знаете ли, от эфеса до кончика ножен усыпанная бриллиантами и рубинами. Индийскими, между прочим. Уникальными. В справочниках указанными…