Голос этого, всего навидавшегося за свою жизнь чиновника дрогнул, и Старцеву показалось, что правильные черты лица Евгения Евгеньевича как-то поплыли, словно восковые формы от близости тепла. Но управляющий взял себя в руки, нарочито откашлялся и распахнул перед Старцевым дверь.
Коридор квартиры, некогда принадлежавшей человеку среднего достатка, с большим сундуком, на котором обычно спала прислуга, был заставлен все теми же мешками, ящиками, коробками, коробочками и корзинами. На некоторых прежние номера были перечеркнуты, поверх написаны новые. Как предположил Старцев, здесь, вероятнее всего, находились уже отсортированные драгоценности.
В комнате находились двое. Черноволосые, коренастые, они, словно жуки, склонились над столами и даже не посмотрели в сторону вошедших. Над их головами сияли, несмотря на дневной свет, яркие настольные лампы, и их черные волосы, словно нафиксатуаренные, отражали эти огни.
На столах, застеленных светло-серой клеенкой, холодно поблескивали инструменты, похожие на медицинские. Здесь были пинцеты и специальные захваты, щипчики и отвертки самых разных размеров, вплоть до малюсеньких, вполпальца длиной, лупы в костяной и серебряной оправе, в выпуклых стеклах которых плавали радужные зайчики, монокуляры в удлиненной светлой оправе, ножички, магниевые и простые карандаши, разнокалиберные аптекарские весы, а также листки с различными таблицами. Книги-справочники в беспорядке валялись на полу меж ящичков: видно, так было удобнее их время от времени доставать.
– Пожамчи Николай Козьмич, – указал управляющий на сидящего слева «жука».
Не снимая лупы-монокуляра, Пожамчи посмотрел в сторону Старцева и чуть заметно кивнул. Мелькнул его темный, увеличенный стеклом глаз, второй был прищурен, как бы спрятан в морщинах темного, окрашенного не летней, наносной, а врожденной, от греческих предков доставшейся смуглостью. Что-то было печальное, обреченное и в этом взгляде, и в нездешнем загаре, и в горбатом, нависающем над оттопыренной от напряжения губой носе.
В работе у Пожамчи был обычный браслетик низкопробного золота с золотисто-зелеными хризолитиками в виде кабашонов, вставленных в грубоватые розеточки.
– Шелехес Яков Савельевич…
Правый «жук» чуть шевельнулся, небрежно, искоса оглядев Старцева. Нос картошкой, крупные скулы, губы по-негритянски слегка вывороченные. Глаз смешливый…
Перед Шелехесом лежала удивительная, в виде виноградной грозди, брошь начала века, модерн, вышедшая из мастерской Вигстрема или Холлинга, работавших под началом Фаберже. В работе чувствовались его направление, его стиль. Искусно ограненные изумруды, бриллианты, бериллы отбрасывали свет, выгодно выделяя другие, ближайшие; нежнейшие стебельки и усики – тончайшая композиция. Музейная, роскошная вещь, созданная не для обладания, а для восхищения.
Видно, и сам Шелехес залюбовался брошью. Глядя на нее, он вынул из глаза лупу, чтобы она не мешала ему видеть целое, наслаждаться им. Оценщик на минуту отказался от привычной работы, от проб и определения чистоты камней, он превратился в художника. И потом, что тут определять? У мастеров, которые создавали брошь, материал в руках был первоклассный, без изъяна.
Глядя на произведение ювелирного искусства, лежащее перед Яковом Савельевичем, все четверо какое-то время молчали. Молчание прервал Левицкий.
– Должен представить вам нашего гостя, – сказал он. – Старцев Иван Платонович, профессор, прислан к нам как комиссар для политического руководства Гохраном…
– От Чека? – спросил Шелехес, не отрывая, однако, взгляда от броши.
Левицкий неопределенно пожал плечами, он, видимо, и сам не знал, откуда они берутся, комиссары, и кто их назначает. Но ответил твердо, без запинки:
– Я же сказал: для политического руководства. – И пояснил: – Иван Платонович – археолог.
И все же слово «комиссар» подействовало на оценщиков самым неожиданным образом. Получив разъяснение Левицкого, Шелехес издал какой-то странный звук – не то вздох, не то стон – и тут же вставил лупу. Пожамчи принялся с помощью отвертки с удвоенной энергией вылущивать дешевенькие хризолитики из своего браслета. Через минуту камни полетели в какую-то дальнюю коробку, а сам браслет, растерзанный и потерявший без камней свою наивную, простенькую, но все же красоту, с металлическим стуком упал в стоящий рядом ящик.
С Шелехесом тоже произошли чудовищные перемены. Из художника-созерцателя он превратился в настоящего вандала. Тут же заработали инструменты. Он сноровисто и быстро стал выковыривать из виноградной грозди бриллианты и рассыпать их по столу для последующей оценки. Грубо вторглись щипцы в крепления изумрудов. И вот уже перед Шелехесом лежали лишь золотая ветвь со следами вкраплений драгоценных камней, скелет произведения искусства, отдаленно напоминающий ту ювелирную сверкающую плоть, которая только что жила, переливалась красками на столе. Это было равносильно убийству.
Под быстрыми, ловкими пальцами Шелехеса происходило дальнейшее разъединение броши. Точно работали весы, карандаш записывал на листок цифирьки – караты. И летели бриллианты в одну коробку, изумруды – в другую, а золотая ветвь, ставшая просто куском металла, полетела туда же, куда незадолго до этого упал опустошенный браслетик, – в общую золотую кучу. Миг – и место на столе, где только что еще сияла редкая брошь, опустело. Осталась лишь бумажка с пометками.
Яков Савельевич привычно нагнулся и на ощупь вытащил из мешка новую вещь – витое колечко с довольно крупным, тонкой огранки рубином, сработанное, видимо, не первоклассным, но хорошо понимающим материал и стиль мастером. В некоторой грубоватости манеры обработки золота и в огранке камня чувствовалась старина: конец восемнадцатого века. Бабушкино колечко. Ювелир принялся извлекать рубин.
Иван Платонович наконец пришел в себя.
– Что вы делаете! – закричал он. – Вы же, сказали мне, первоклассный ювелир! Вы уничтожаете творения мастеров! Вы обесцениваете их в пять, нет, в сотни раз! Вы хоть понимаете это?
Настала очередь изумиться Шелехесу. Его черные тонкие брови поползли вверх, образуя два треугольничка.
– Да вот хотя бы это колечко, простенькое! – продолжал Старцев. – Оно же неоценимо из-за старой работы. Оно аукционное! Разбросав отдельно камень и золото, вы все превращаете в простой материал. Исчезает элемент искусства – самое, может быть, драгоценное. Уничтожаются эпоха, время!
Яков Савельевич Шелехес перевел взгляд на управляющего, ожидая начальственных разъяснений. Но Левицкий промолчал, лишь вздохнул и развел руками. Треугольнички бровей у ювелира стали еще острее, как у клоуна на арене цирка, лицо исказилось гримасой. Казалось, из его глаз вот-вот брызнут слезы.
– Товарищ комиссар издевается? – спросил наконец Шелехес, заставив брови вернуться на место. – Товарищ комиссар не понимает, что значит для мастера уничтожать настоящие произведения искусства? Товарищ комиссар не видит моего состояния?
Пожамчи, отложив в сторону свою работу, с испугом смотрел на своего товарища.