– Ой лихо! – взмахнула руками Кривендиха. – Все Семеренковы скупили. И яйцы, и солонинку, и сала было фунта три, хлеба спекла, тоже…
– Та куда им? Двое их теперь!
– Ото и оно! И у Тарасовны харчи скупляют. Куды им такую прорву? А? – Кривендиха перешла на шепот: – А Малясиха сдогадалась: Семеренков чертей харчами задабривает. В карьер до него нечистые ходят.
– Та шо ты? Не дай бог!
– Ще хуже дело. Малясиха рассказывала: шла за Семеренковым, а дощ прошел, песок чистый!
– И шо?
– След не от сапог. От копыт козлиных. Во как!
– Господи, помилуй, – перекрестилась Серафима.
– Ой бо! – воскликнула Кривендиха. – Вражина, загородку сломал!
Она бросилась навстречу выскочившему из сарая борову.
– А ну, пошел, Яшка, сволота, ведро желудев скормила, скоро лопнешь!
Боров, похрюкивая, повернул обратно. Хозяйка закрыла за ним сарай.
– Добре, шо Иван уезжает. Надо ль оставаться возле таких-то людей?
– Ой, лучше с чертом воевать, чем с фашистом! – ответила Серафима.
Попеленко, выпив и закусив, перешел на умильный тон:
– Варюся молоде́нька, а яка хозяйка! А писни спивае, ой! Всю область объездила. Он, грамоты! «Найкращей спивачке Полесся!»
– Та який уже голос? Токо грамоты! Я их при немцах прятала. Там же это… вожди!
– А, може, споешь, Варя? – промычал, глотая колбасу, ястребок.
– Спою! Токо без тебя. Я с лейтенантом хочу побеседовать, як там обстановка на фронте. Дуй до детей!
– Разумное рассуждение! За детей последнюю! – опрокинув чарку, ястребок попятился к двери, придерживая полы куртки. Вдруг гаркнул: – Щастя этому дому! – Взглянув на свадебный портрет, добавил: – Нового щастя!
Серафима сидела на лавочке у плетня. Девчата без Вари не пели.
– От, дежурю, – Попеленко, пошатываясь, сел на лавку. – Все ж таки офицер в селе. Шо случись, хто ответит? Попеленко!
– Шось Варюська не поет, – заметила Серафима.
– Обстановка на фронтах, важный вопрос, – пробормотал Попеленко. – Товарищ лейтенант, он же не просто… Политически! На всех фронтах!
Стоило бабке уйти, он улегся на лавке, не отпуская карабин, и захрапел.
– Хочу спросить, за какие геройские дела дают такой орден, – Варюся доливает Ивану чарку, придвигается поближе. Блузка нечаянно расстегивается на кнопку. – Приезжал ты, Ваня, до войны, на каникулы, так был хлопчик. А зараз офицер, личность!
– Я личность? Таких лейтенантов как собак нерезаных. Кто выжил, конечно.
– Не про то! Погоны предмет, не боле. А я человека вижу. Шо, за победу?
…Спит село. Иной раз скрипнет калитка, чья-то тень прошмыгнет под вишнями. Может, кум до кумы, может кто подался на колхозный двор поглядеть, что плохо лежит, а, может… да лучше не знать. Спать спокойнее, когда не знаешь. И днем жить спокойнее – не проговоришься.
В хате Серафимы окна темны, носом надо уткнуться в стекло, чтобы увидеть огонек лампадки. Бабка крестится и кланяется перед божницей, украшенной рушниками и травами. Губы шевелятся, слова почти не слышны:
– Прости, Матка Бозка, Благодатная наша, за надоедные просьбы, не отсылай унука на самоубивство. Заступница, услышь меня, грешную! А я фитилек новый поставила, олии подлила в лампадку, шоб твой лик светился и в день, и в ночь… токо ж не кидай меня одну, оставь его тут хочь ненадовго…
Иван старается не глядеть на Варю, которая теперь сидит совсем близко.
– Ну вот, на карте Сейм вроде переплюнь-река, а подошли – вода поднялась. Море! Ну, плот связали… И только к другому берегу подобрались ка-ак… – поднимает он кулак.
– Ку-ку! – со стуком распахивается дверца в ходиках.
– О господи, – вздрагивает Варя и прижимается к лейтенанту. – Как вы все это, мужчины, переносите, такие ужасы!.
Привстает, дотягиваясь вилкой до тарелки с огурцами. Грудь касается щеки Ивана.
– Огурчики в этом году дуже хрустячие… Ой, чуть не упала!
Рука лейтенанта охватывает талию красавицы. Варя садится, придерживая своей ладонью пальцы Ивана, не давая руке соскользнуть.
– Ну, успели мы в камыши нырнуть… затихли… – Голос лейтенанта срывается, на колени давит живая, горячая тяжесть молодого женского тела. – А время октябрь! Сидим, терпим, только глаза, как у лягушек!
– О господи! Скоко ж натерпелся, то ж надо!
Варя берет со стола шинковочную доску с нарезанными помидорами, стряхивает в блюдо и накрывает доской лампу. Стекло наполняется дымом и гаснет. Певучий голосок Вари переходит в горячечный речитатив:
– Любый мой, утешный! Командир, а скромный. Хлопчик радостный…
Звон медалей, упавших на пол вместе с гимнастеркой. Шорох материи. Щелканье чего-то расстегиваемого…
Тиха полесская ночь. Попеленко похрапывает на скамейке, придерживая одной рукой карабин.
На рассвете, как только прокричали заревые петухи и чуть засветились алые сережки фуксии у окна, на Ивана навалился приступ кашля.
– Извини, – говорит он, давясь. – Так каждое утро. Душит, гад.
– Прижмись, согрею. – Руки у Варюси крепкие, но бережные, любящие, от тела исходит ночной жар. – Вылечу, збавлю! Барсучьего жира с медом намешаю. Своего тепла отдам. Бабье тело лечит. Любый мой, утешный…
Приступ постепенно стихает. Варюся, шелестя рубахой, приносит воды в глечике. Иван, отпив, отдает глечик и только теперь видит, что он почти такой же, что был у Семеренковых. Тонкий, изящный, с цветочным обводом.
– Откуда? – смотрит он на глечик.
– То Семеренкова работа… до войны, от райисполкома… За концерт!
Он смотрит в окно, словно ожидая увидеть кого-то. Начинает одеваться.
– Ще рано, а постеля теплая. Не все петухи зо́рю спели.
– Да видишь, какой я инвалид.
– Ваня, то зарастет, як на вербе. – Она обнимает лейтенанта. – Приходь к вечеру, покажу, шо с твоим подарком стало!
– Каким подарком?
– А я с твоего файдешину платье шью. Выйду – все тебе позавидуют.
Иван, проходя мимо спящего на лавке Попеленко, поднял упавший карабин, поставил рядом. Проскользнул в калитку. В сарае была видна спина бабки, склонившейся у коровьего бока: Серафима доила Зорьку. В подойник звонко били попеременные струи. Зорька вздыхала, отрываясь от пойла.