– А если в противника?
– Нас учили, шоб целиться в пупок: може, хоть куды, да попадешь.
– Тогда готовься.
– Сильно взяли вожжи, товарищ командир. Ни днем поспать, ни ночью поесть, – простонал Попеленко. – Это шо у вас, такая военная тахтика?
Ночь надвигалась, и отсрочить ее было нельзя.
Валерик провожал Варю, поддерживая под локоток. Поднялись на крыльцо.
– И вот, знаете, Варя, боцман, послюнив палец, дает прогноз: ветер четыре, зюйд-зюйд-ост. Тут я выражаю ему резкий компромисс!
Варюся открыла дверь, Валерик, продолжая рассказывать, хотел пройти следом.
– И, точно, нахмарилось на норд-норд-вест, и, представьте себе…
Но дверь закрылась, едва не ударив Валерика по носу, щелкнула задвижка. Морячок дернул ручку. Еще раз дернул. Вздохнул и сел на ступеньку. Уже легли вечерние тени.
Глумский и лейтенант продумывали детали диспозиции. Прислушались. Мужской голос, фальшивя, выводил какую-то сложную мелодию. Трудно было разобрать слова.
– О чем ты тоскуешь, товарищ моряк,
гармонь твоя стонет и плачет,
и ленты повисли, как траурный флаг,
скажи нам, что все это значит…
– Ну, Валерик волком затянул: подбивается! В войну многие проходящие военные сватались, на нашу сельскую простоту глядя… А потом ищи-свищи! Женихи однозарядные! – Глумский встретил взгляд лейтенанта. – То я так, без личности.
Валерик, сидя на крыльце, пел, стараясь придать голосу смертное отчаяние:
– Не ты ли, моряк, в рукопашном бою
с врагами сражался геройски,
так что же встревожило душу твою,
скажи нам, товарищ, по-свойски!
Дверь приоткрылась.
– Ладно, – сказала Варя. – Не могу слушать, когда врут!
– На флоте не врут.
– Да врешь: ни слуха, ни голоса. Все село взбаламутил! Заходи!
Флюгер-петух был едва различим на фоне подсвеченного луной неба.
Чтобы не напугать Тосю, Иван постучал в дверь тихо, сгибом пальца. Тося тут же открыла дверь. Луна осветила ее. Она была в той же одежде, что и на гулянке. В глазах застыл вопрос. Она, словно на языке немых, коснулась губ Ивана и отвела ладонь. Иван понял.
– Его все нет, – сказал Иван.
Тося помогла снять оружие, стащила ватник с плеч. Буркан обнюхал лейтенанта, но от него пахло только ружейной смазкой. Съестного не принес. Тут же вертелся кот. Он заключил с Бурканом перемирие.
Из темного угла возникла Серафима.
– Ну, хозяйнуйте, я тут ще клуночек с харчами оставлю.
– Куда нам столько? – спросил Иван.
– Харчи не мешо́к, положил в желудо́к, и плечи без гру́зу, зато легче пу́зу. Солдаты проходячие научили всяким балачкам!
Бабка положила узелок на табурет. Тося пошла за ней, чтобы закрыть дверь. Они обнялись. Серафима шмыгнула носом. Простучала задвижка, ушедшая в скобу до упора.
Он был дома. Квадрат света из окна лежал на полу. Луна заглушала огонек плошки. Глиняное зверье таращило глаза с полок.
Он достал из сидора диск, сдвинул на пулемете щитик, открыв окошко для приема патронов, отвел рукоятку назад и поставил диск. «Дегтярь» был готов к стрельбе. Иван поставил его на сошку, чтобы удобно было подхватить с пола. Движения были заученными.
Тося, повесив на плечо рушник, зачерпнула теплой воды из ведра, стоявшего у печного чела, слила ему на руки над миской. Вместо мыла был холщовый мешочек с золой. Буркан бегал вокруг, помахивая хвостом.
Иван вытирал руки, они глядели в лицо друг другу, вели разговор без слов. Сели, не переставая смотреть друг на друга. Тося поставила на стол кувшин и вылила в кружку молоко. Не набралось и полкружки. Развернула рушник и достала небольшую краюшку хлеба.
– Постой! – Иван взял ее руку. – Ты что, опять отнесла все к роднику?
Она высвободилась. Отвернулась.
– Ну, знаешь, ну, знаешь… это уже… это слишком!
Она посмотрела на него то ли с просьбой, то ли с мольбой.
– Ну, кого ты кормишь? – сказал Иван с горечью. – Их не разжалобишь.
Она кивнула, соглашаясь, и уголки губ тронула улыбка вины и самоосуждения. Погладила его по руке. Открыла рот и как будто произнесла несколько слов, помогая себе жестами. Оправдывалась, наверно.
– У нас с тобой первая ссора, – он покачал головой, усмехнулся горько.
Взял с табуретки последний клунок Серафимы, выставил припасы.
– Догадливая у меня бабка.
Они не притрагивались к еде. Смотрели друг на друга. Потом Иван протянул руку и дотронулся до ее лица, как будто желал убедиться в подлинности того, что видел перед собой. Она прижала его ладонь к щеке.
Слеза сползла на его пальцы. Сон поглотил время. Лунный квадрат на полу передвинулся и высветил глазурованную птицу на полке.
Потом квадрат исчез: погас свет луны. В окно что-то чуть слышно стукнуло. Раз, другой, потом все чаще. По стеклу поползли едва приметные змейки воды.
– Ложись спать, – сказал он.
Она, стесняясь, легла под холщовое покрывало в чем была, только шлепанцы скинула. Долго смотрела на него. Потом подвинулась, показывая, что здесь его место. Она хотела сказать, что, как бы ни были тяжелы переживания последних дней, она готова стать женщиной. Его женщиной. Кто знает, будет ли у них еще одна такая ночь.
Она коснулась пуговок на кошуле, отстегнула одну, вторую. Он увидел край темного пятнышка, окружавшего острый сосок, и от этого голова стала звонкой, легкой, заколотилось сердце, а потом биение крови переместилось…
Иван постарался сдержать себя. Не сегодня. Не так. Он не собирался умирать. У них еще будут ночи. Радостные. Праздничные. Не одна и не две. Они выберутся. Выживут. Она вскинула брови, и он понял ее мимику как череду вопросов: ты уверен, что не сегодня? Ты не отвергаешь меня? Ты знаешь, что я готова для тебя на все? И, главное, ты любишь?
Он кивнул. Да. Он рассказал ей – улыбкой, глазами, движениями губ, что еще длится их лето. Что зацветает вереск. Лес будет чист и спокоен, из него уйдут тревоги и страхи, и огромное вересовище, Дидова поляна, станет их постелью, а ветви деревьев над головой – одеялом. Теплой ночью им будут светить звезды, а по краям поляны, где много трухлявых пней, зажгутся светлячки или фосфорические древесные гнилушки. Будут стрекотать коники, ночные музыканты-прыгуны. Прошуршит в траве уж. Пофыркает, учуяв людей, ежик. Они станут детьми Леса – доброго, приветливого, без хищников и кровавых глаз.
Тося с легкой улыбкой засыпала. Она, казалось, слышала все, что Иван хотел сказать. Медленно погружалась в сон. Грудь нечаянно раздвинула край полузастегнутой кошули и теперь наивно и откровенно заявляла о себе.