У ратуши Боря отвалил приятелям по стольнику с барского плеча. Седой и Кабан хохотали, приговаривая:
– Ну, обставил дельце!
– Во дает! А те расплатились! – икал от смеха Кабан.
Минут через десять из «Барракуды» выбросили двух полумертвых господ в изодранных твидовых пиджаках, обляпанных кровью. Даже издалека приятели смогли рассмотреть в них знакомых парней. Пора было по домам. Они распрощались. Боря во весь дух помчался к православному храму Лазаря Четырехдневного, что располагался в ста метрах от могил Бетховена, Шуберта и Брамса на Центральном кладбище австрийской столицы. Ему было на кого потратить оставшиеся восемьсот шиллингов.
…У настоятеля небольшого православного прихода, находящегося в составе Венской епархии Московского патриарха, протоиерея Александра Родионова была красивая восемнадцатилетняя дочь. Они жили без матери. Мать Лены не смогла безоговорочно принять размеренность и аскетизм той жизни, что предстояла ей в качестве жены приходского священника. Она оставила мужа с маленькой дочуркой на руках, оправдав себя глупостью молодости. Разве могла она знать тогда, в советской России, что этот смиреннейший священник попадет настоятелем аж в Европу.
Возможно, гены не пустой звук. Лена, как и мать, была своенравна, ветрена и на все сто уверена в своей неотразимости. Только лишенный обоих глаз мог бы с ней об этом поспорить.
Античный профиль был словно срисован с лика Афродиты. Ее рост немногим не дотягивал до ста восьмидесяти. Объемы соответствовали эталонам совершенства, наводнившим журналы мод. Тысячи мужчин, встречавших ее, одиноко бродящую по старым мощеным улочкам, лишь тяжело вздыхали, провожая ее жадным взглядом, ибо догадывались: девушка с такими ногами – орешек не для них. Ее смуглая кожа испаряла свежесть, очертания ее губ подходили к сравнению лишь с безукоризненной графикой художников-кубистов и сводили с ума самых рассудительных. А эти глаза, увенчанные плавной дугой черных бровей, эти карие глаза могли заставить согрешить и праведника из подпольной секты скопцов.
Нет, затворническая жизнь в церковном приходе ей надоела. Ее девичье тело жаждало любви. Напичканная фантазиями душа рвалась к безумному поступку. Ей хотелось романтики и приключений. Она мечтала, чтобы самые красивые мужчины, высокие и сильные, снимали сапоги с ее точеных ножек и целовали ей стопы. И она этого заслуживала уже только потому, что была так хороша.
Ох уж эти неоновые вывески рекламы, эти роскошные лимузины, дамочки в норковых шубах, кавалеры в черных смокингах, рестораны с экзотическими кушаньями… Почему вся эта жизнь для кого-то, а не для нее? Чем она хуже этих расфуфыренных местных кукол? Неужто ей изо дня в день придется открывать свой разваливающийся шкафчик в крохотной комнатушке и перебирать омерзительные, совсем не модные платья, которым самое место в топке. Нет охоты жить в гнетущих стенах! Лену тянуло в свет. Но она пока не знала, что придумать. Пока оставалось лишь предаваться мечтам о лучшей доле.
Она предчувствовала, что судьбою ей дарована иная дорога и долго она здесь, в мрачных застенках, не задержится. И не даст себя удержать даже любимому папе. Быть может, и вышла бы из нее богобоязненная послушница, если бы не была она так дьявольски красива…
* * *
Не так-то легко было пристроить шалопая с бандитским складом ума, хотя и довольно неглупого, садовником в зарубежном приходе. Для этого его отцу, рядовому дьякону подмосковной церквушки, пришлось идти на поклон к зазнавшемуся братцу. Но надо было выбирать из двух зол.
Или Боря окончательно превратился бы в мелкого уркагана под влиянием своих дружков-гопников, или же отцу удалось бы вырвать его из лап улицы с помощью двоюродного брата, выбившегося всеми правдами и неправдами в архиереи.
Брат Аркадий был неожиданно приветлив и учтив, он даже пожурил дьякона, почему тот не обратился к нему раньше. Он посчитал, что ему самому выгодно на блатные вакансии сажать своих родственников, тем более племянник показался ему смышленым.
С подачи отца Аркадия все решилось в считаные недели, документы были оформлены, Борису на церковные деньги приобрели недорогой костюм, и после недолгого собеседования на Лубянке, которое больше походило на инструктаж, Борису оставалось помахать папе ручкой и отчалить за кордон. Ему повезло, что не числились за ним особо заметные проделки по части хулиганских выходок – хотя на такие мелочи КГБ смотрел сквозь пальцы, да и поручительство отца Аркадия, который был в органах на хорошем счету, сыграло свою роль. Бориса сочли благонадежным.
Дьякон Панкратий никак не надеялся, что его отпрыску предоставят работу за границей. Он считал свой отцовский долг выполненным и был теперь уверен, что под присмотром епархиального начальства и госбезопасности Борису не грозит вспомнить прошлое и вляпаться в какую-нибудь переделку.
Но плохо знал он свое чадо. Ровно недели хватило Борису, чтобы разыскать новых дружков по интересам. Для этого даже не пришлось изучать язык. Борис спутался с русскими эмигрантами.
Он уже хотел убежать на все четыре стороны… Единственное, что держало его в приходе, – амурное увлечение. Ему страсть как нравилась дочь настоятеля. Он никак не мог определиться – всерьез это или так, мимоходом. Помаявшись недели две, он наконец определился – всерьез. То, что эта девушка была не такой, как все, он понял в первый день знакомства с ней, как только получил коленкой между ног за попытку прижать ее в углу. Никогда Боря ни за кем не ухаживал, а тут пришлось.
* * *
…Уже десять минут Борис ждал Лену на условленном месте. Она опаздывала, но ему было не привыкать, он знал, что отец Александр не позволяет дочери выходить за территорию прихода в такое позднее время.
Тем сладостнее было выбегать без оглядки за зеленые ворота церкви. Им так хотелось гулять по старым улицам древнего города, по набережной Дуная, глазеть на заставленные манекенами витрины, сидеть в плетеных креслах под розовым тентом в бистро возле ратуши или в одном из уютных кабачков Венского леса. Они не стеснялись заходить в кирхи послушать орган во время мессы и радовались бесконечным трелям и перезвонам двадцати католических колоколов на площади Святого Стефана. Всякий раз Борис и Лена пытались угадать, когда звонит Пуммерин, самый большой австрийский колокол, весящий больше двадцати тонн и имеющий в Европе только одного конкурента – в Кельне. Какая разница! Ортодоксы, католики, протестанты… Все это великолепие прекрасно вне зависимости от принадлежности к конфессиям! Всем этим наследием владеет человечество! Все это принадлежит им!
Лена никогда не спрашивала, откуда у Бориса деньги, а ведь, бывало, он тратил довольно значительные суммы, покупая на цветочных рынках шикарные букеты роз, он никогда не скупился на чаевые в летних кафе и бистро. Конечно, они не могли себе позволить многого, как, например, владельцы черных лимузинов, которых встречали юркие швейцары в зеленых ливреях у входа в отели и рестораны на Рингштрассе, но все-таки… Это было больше чем ничего.
Лена любила отца, но сердилась на него и его затворничество: никогда не выходит из своего прихода, разве что в епархиальное управление или в посольство, просто они в одном дворике. Ни друзей, ни врагов. Как так можно? Она была искренне благодарна Борису, что он открыл для нее другой мир. И этот мир был красивым, разноцветным! Не то что скучный мирок аккуратного серого прихода.