– Понимает, гад, шутки! – восхищенно улыбнулся Кольцову Семен. – Вы тут теперь сами. Может, выпил. Так вы его малость по щекам. Не любит.
И Семен исчез в лабиринте перегородок. А Павел поднялся по шаткой лесенке к двери капитанской рубки. Увидел на вращающемся стуле развешанную одежду Миронова, а потом и его самого. Он лежал на полу рубки, на вымощенной из различного киношного тряпья, постели.
Миронов поднял голову, попытался в павильонных сумерках разглядеть, кто посмел его потревожить. Пошарил рукой по полу, нащупал спички и зажег стоящий на полу рядом с ним керосиновый каганец. Разгораясь, он постепенно осветил капитанскую рубку.
– Вы? – удивленно сказал Миронов, узнав Кольцова. – А я уж подумал: пропала моя работа. Подумал, видать, вам этот саквояж, как козе пятая нога.
– Где он? – спросил Кольцов.
– Триста франков пришлось отдать, – канючил Миронов. – Не, не за него, конечно. На обмен. Уперлись рогами: настоящая кожа, хорошая работа, новый, красивый. Пришлось купить им еще красивее.
– Потом подробности! – нетерпеливо сказал Кольцов.
Но Миронов продолжал монотонным скаредным голосом отчитываться:
– В Ниццу за ним ездил. Этим молодоженам взбрело в голову в Ницце провести медовый месяц. Пришлось ехать. Сто сорок франков билет. Туда и обратно. Сплошное разорение.
– Слушайте, Миронов! Я вас сейчас убью! – закричал Кольцов. – Дайте мне в руки саквояж, и после этого я готов хоть сутки слушать ваш свинячий бред.
– Саквояж – вон там, под тряпьем, – указал Миронов на кучу какой-то ветоши.
– Вы сумасшедший, Миронов! – Кольцов стал разгребать старые занавески, до дыр заношенные рубахи, вытертые бушлаты и шинели, остатки каких-то ковриков и подстилок. Наконец, нащупал ручку саквояжа. Потянул за нее. Саквояж был пустой и легко высвободился из-под наваленной на него ветоши. Сердито сказал: – Его же здесь могли украсть.
– В мои апартаменты никто ни ногой. Четверо суток здесь хранился – и ничего.
Чемодан стоял на полу перед Кольцовым. По подробным рассказам шорников еще там, в Москве, и по недавним воспоминаниям Старцева и Бушкина, это, похоже, и был тот самый саквояж. Добротный, из толстой бычьей кожи, перехваченный двумя широкими ремнями, с изящными круглыми рантами, прошитый шелковым шнуром мелкими ровными стежками.
Павел провел рукой по коже, слегка придавил пальцами рант, изящной тонкой колбаской опоясывающий крышку, и почувствовал под пальцами едва ощутимые бугорочки. По всей видимости, это и были бриллианты.
– Видите, я сдержал свое слово, – не преминул напомнить Миронов, одеваясь. – Надеюсь, потраченные мной деньги вы вернете? Вкруговую семьсот франков. Гостиница, питание, то, се. Деньги – это вода, – сказал какой-то мудрец. Я бы уточнил: деньги – это воздух. Они находят крошечную дырочку и незаметно улетучиваются. Аванс, если помните, был всего лишь четыреста франков.
Кольцов сунул руку в карман, извлек пятисотенную бумажку.
– Вот вам еще пятьсот. Четыреста и пятьсот, по-моему, это и будет семьсот.
– У вас в гимназии был хороший учитель арифметики.
Павел был щедр и расточителен. С его души спадала тяжесть, отступала нервотрепка, колотившая его все последние дни. Свершилось то, на что он никак не рассчитывал. Нет, он не поедет сейчас на Маркс-Дормуа. Он все равно не сможет нынешней ночью спать. Он разбудит Жданова и Фролова, и пусть они при нем, ночью же, взрежут эти проклятые ранты и выложат на стол то, что отобрало у него, по меньшей мере, десять лет жизни. Никак не меньше. И на этом он ставит точку! К чертям собачьим эту работу, это постоянное хождение по лезвию бритвы. Не тот возраст, не те нервы.
– Вы правильно тогда подумали, саквояж действительно прихватил Раймон. Точнее, кореша его. Раймон-то сам раненый был. Вот они и принесли его ему домой, – сбивчиво и бестолково рассказывал Миронов. Он хотел во что бы то ни стало до конца изложить свою поисковую эпопею Кольцову. Ждал восхищения, похвалы, – Это когда у них завязалась там драка, на саквояж свалилась оборванная занавеска. Поэтому ажаны его не заметили. А то прихватили бы и этот.
Кольцов стал вслушиваться. Все эти дни они строили различные предположения о судьбе этого саквояжа. А ларчик открывался совсем просто.
– С Раймоном я легко договорился, – продолжал Миронов. – Я, сказал мне Раймон, без всякой жалости отдал бы его тебе. На кой хрен он мне. Я не какой-нибудь банкир, что б с такой богатой коробкой по Парижу ходить. А дальше Парижа я нигде не бываю. Но, сказал мне Раймон, к сожалению, я его уже подарил. Корешу. У того дочка замуж выходила, и он Раймона в гости пригласил. У них, как и у нас в России, на свадьбе принято что-то молодым дарить. И не какую-то там дребедень, а что-то путное. Что? А тут, в аккурат, перед глазами Раймона стоит этот дармовой саквояж. Сотни на две тянет, не меньше. Раймон и отнес его. Гости, говорит, писались кипятком от такого подарка. У них у каждого, то ли деревянный, то ли фанерный. А тут настоящий буржуйский.
– А в Ницце как оказался? – все еще ничего не понимая, спросил Кольцов.
– За ним же, за этим саквояжем, и поехал. Молодые туда на медовый месяц отправились. Я – за ними. Еле в Ницце их нашел. Сколько мне перед ними пришлось на старости лет Ваньку валять, чтоб подозрение не вызвать! Поначалу ни за что не хотели отдавать. Свадебный подарок, все такое. А я им: папаша мой шорником был, перед самой смертью этот саквояжик мне сладил. Что б помнил, сказал. А они – ни за что! Я уж и слезу пустил: папаша, говорю, в скором времени преставился, только и памяти о папаше – этот саквояж. Еле уговорил. Я им шикарный чемодан купил. За триста франков.
– Это мы уже проехали, – напомнил Кольцов. – Мне осталось только сказать вам спасибо. От души.
– И это все? – разочарованно спросил Миронов. – А обещали золотые горы.
– Все, что обещал, выполню. В этом не сомневайтесь. Вероятнее всего, уедем уже в ближайшие дни. И, кстати, я должен постоянно знать, где вы, как с вами связаться.
– Здесь, – сказал Миронов. – Пока что это мой дом. Присмотрел тут, в окрестностях Парижа, небольшой рыцарский замок, но пока на него не хватает самой малости денег. Да! С часа до двух я, как правило, бываю в знакомом вам кафе.
Миронов пошел провожать Кольцова. На полпути остановился:
– Вы бы все же проверили саквояж. Я дно хорошенько прощупал, вроде как нет там никаких бумаг.
– В них уже отпала надобность.
– Выходит, зря старался. Так может вы это… Может, подарите мне его на память?
– Нет, – покачал головой Кольцов и весело продолжил. – Мой папа не был шорником, но все равно я оставлю его себе.
– На память о Париже?
– О Париже у меня останется на память кое-что другое. Рубцы на сердце. Саквояж износится, и я его в конце концов выброшу, а рубцы останутся до конца жизни.