– Пустая баба. Злобная. Да что мы о ней! – нахмурился Кириллов. – Надеюсь, обузой тебе в этой операции не стану. А может, в чем и пригожусь. Поэтому и напросился. Сам, учти. Добровольно. Это я к тому, чтоб в случае чего ты сам себя не судил строго.
Под вечер Кольцова разыскал Тимофей Бушкин.
– И чем же это я, Павел Андреевич, вам так не угодил? – начал с упрека Бушкин, причем говорил он, словно читал монолог с какой-то пьесы Островского. – Чем же это я вам так не понравился? В Париже чуть не пуд соли вместе съели, надеялся, тут до пуда доберем. Рассчитывал, уж если у вас какое серьезное дело выдастся, вы и меня до него приспособите. А что получается?
– А что получается? – не принимая упрека, строго спросил Кольцов. – Вы еще с прошлого года распоряжением самого Троцкого приставлены к Ивану Платоновичу.
– Ну, был приставлен. Но не навсегда, а на конкретное дело, – не согласился Бушкин. – На одно-единственное конкретное дело: помочь Ивану Платоновичу подсобрать в нашей местности потерянные буржуазией ценности и доставить их в Москву. Меня сам товарищ Троцкий направил. Да, – и с вызовом добавил: – Задание я выполнил. И все! И я свободен!
– А Париж? Туда, как я понимаю, вас Троцкий не направлял.
– Ну, тут… тут так получилось… Оно, конечно… – завилял словами, как щенок хвостом, Бушкин. – Мне предложили. Я не устоял. И то сказать: Париж! Очень уж повидать его захотелось. Когда еще такое может представиться?
– А после Парижа почему на свой бронепоезд не вернулись?
– Да как-то так. Они про меня забыли, я – про них. Затерялся, словом. А какого я вам ротмистра изобразил! Сам Иван Платонович меня похвалил. И вот узнаю: вы на операцию отбываете. Подумал, про меня вспомните.
– А с кем этого подпоручика оставим? С немощным стариком?
– Так это я мигом улажу. Доставлю его в тюрьму, а там они разберутся, куда его.
– А я сам хотел разобраться, – сказал Павел. – Думал, вот вернусь и постараюсь определить его судьбу.
– Да на кой хрен он вам, этот белячок задрипанный? – едва не взмолился Бушкин. – Кому он уже теперь нужен?
– Мне он действительно ни к чему. А маме с папой в Бронницах очень даже нужен.
Этот разговор продолжился и потом, уже поздним вечером, когда они все собрались на заброшенном станционном тупике, подальше от любопытных глаз, где стояла, готовая к отправлению, старая теплушка с сохранившейся с давних времен наполовину стертой надписью «Сорок человек – восемь лошадей».
Теплушка была аккуратно заставлена ящиками с боеприпасами: патронами, гранатами, а также продуктами. В самом углу вагона выстроились в два ряда и отливали темной зеленью шесть новеньких «Максимов». Нашелся здесь и полуведерный медный чайник.
Возле буржуйки возвышалась горка нарубленных дров и стоял ящик с углем. Гольдман хорошо знал свое дело, не упустил ни одной мелочи.
– Ты нас, Исак Абрамыч, так всем снабдил, будто нам до Сибири ехать.
– Мой покойный папа всегда говорил: «идешь в дорогу, обязательно положи в один карман веревочку, а в другой – сухарик». Не знаешь ведь, какой окажется дорога и что на ней тебя ждет, – сказал Гольдман. – Я так гляжу, ничем лишним я вас не обременил. Продуктов дней на пять вам хватит. И боеприпасов – на сутки хорошего боя. Но лучше бы вам обойтись без него.
– А мы и не против, – весело сказал Кольцов.
Весь вечер по пятам за Гольдманом ходил Бушкин, но на глаза Кольцову старался не попадаться. Кольцов это замечал и даже понял, что Бушкин надеется на помощь Гольдмана. Но Гольдман все никак не мог начать этот разговор: перебивали какие-то дела.
И лишь когда схлынуло все и они томились в ожидании отъезда, Гольдман, видимо, вспомнил обещание, данное Бушкину:
– Экипаж, как я гляжу, подобрался у тебя хороший, дружный. Но людей, на мой взгляд, маловато, – начал он издалека.
– На мой взгляд, тоже, – согласился Кольцов.
– Ну и возьми вон Бушкина. Просится. Я поддерживаю. Он не будет вам лишним, в этом я уверен.
– И я тоже, – опять же согласился Кольцов. – Но – не могу. Он уже давно должен был вернуться к себе на бронепоезд. По сути, он – дезертир.
– Насчет дезертира, это ты, Паша, хватанул через край. Он ни на день не покидал службу, и в этом смысле совесть у него чиста.
– Ну, хорошо. Если честно, я не хочу оставлять Ивана Платоновича одного. Здоровье у него неважное. После Парижа совсем сдал, – откровенно сказал Кольцов. – И еще я там оставил до моего возвращения этого подпоручика. Не хочется оставлять его наедине с Иваном Платоновичем.
– Насчет подпоручика. Ты обязан был обратно передать его в контрразведку.
– Обязан. Но не передал. Так получилось. Пока оставил у Ивана Платоновича.
– Что значит «пока»?
– По возвращении хочу сам разобраться, что к чему.
– Вот что! Это никакие не шутки! За это ты действительно можешь попасть под трибунал, и никто тебя не спасет, – сердито заговорил Гольдман. – Я сегодня же передам его контрразведчикам. Может, из него еще что-нибудь вытряхнут.
– Трясти будут, это я понимаю. Но ничего не вытряхнут. А потом расстреляют.
– А тебе то что, Паша? Ты свое дело сделал. Причем сделал блестяще. И успокойся.
– Успокоиться не могу, – сказал Кольцов. – Я с ним тогда, ночью, еще дважды разговаривал. Давал ему немного поспать и снова будил. Поверь, после меня там контрразведчикам делать нечего. Да и знает он только то, что рассказал. И ничего больше. В армии он всего третий месяц. Как говорится, зеленый, необученный. По профессии – землемер. Дома, в Бронницах, у них было хозяйство, несколько разоренное, но большое. Старики немощные, две сестры – тоже не помощницы в хозяйстве. И так получается, что он – единственный работник и единственный кормилец. Вот и судите теперь, кто он? Враг? А по-моему, обыкновенный юноша, запутавшийся на этих военных перекрестках.
– Ну уж и не друг, – категорически сказал Гольдман. – Ты у него спрашивал, как он оказался в составе той группы? Ну, в засаде? В таких случаях, ты сам это знаешь не хуже меня, посылают только проверенных.
– У вас, Исаак Абрамыч, очень уж устаревшие представления о порядках в нынешней армии. Возникла у Врангеля мысль устроить на пути продвижения Первой конной засаду, и уже на следующий день на плацу стоит строй из тысячи человек. Разбили их на мелкие группы. Нашли кого-то из местных, чигиринских, назначили их проводниками. Объяснили место встречи. Добирайтесь кто как может. Вот и вся история.
– Ну и что ты, Паша, хочешь? – все еще не совсем понимая цель этого разговора, спросил Гольдман.
– Чего хочу, пока не знаю. А вот чего не хочу… Не хочу, чтобы его расстреляли. Не успел он еще ни перед кем провиниться, и перед советской властью тоже. А наши контрразведчики, боюсь, разбираться не станут. Тем более сейчас, когда у них дел выше крыши, когда фронт готовится к решительным боям.