— Дело не в том.
— А мне кажется в том. Что ты думаешь, Стиви?
— Мне тоже так кажется, — сказал Стиви.
Гэрретт улыбнулся мне:
— Вы напоминаете мне мою мачеху. Ей тоже не нравится Луис.
— Вашу мачеху?
— Да. Моя мать умерла. Келли — моя мачеха. Мы оба знаем, что вы должны быть доброжелательны по отношению ко мне, — продолжал Гэрретт. — Иначе я не подпишу бумаги.
— В какую игру вы играете? — спросил я.
— Ни в какую.
— Вы собираетесь подписать их?
Он пожал плечами:
— Я все еще думаю об этом. Все зависит от того, как вы будете держаться со мной и моими друзьями. Если вы оскорбите меня или их, то не получите того, что хотите.
Я хотел двинуть его кулаком в зубы, но вместо этого еще крепче сжал подлокотники.
Гэрретт посмотрел на Луиса, наконец спустившегося с лестницы. Его лицо странно покраснело.
— Закончил? — спросил его Гэрретт.
— Да. — Луис повернулся ко мне: — С вашим туалетом что-то не так, приятель. Вы должны его починить.
— С ним все в порядке.
— Нам пора идти, — сказал Гэрретт. — Завтра у меня школа. Увидимся позже.
Они вышли. Я услышал, как завелся мотор «хаммера», и выключил свет, чтобы лучше их видеть. Мне показалось, что они разговаривают и смеются. Наконец, автомобиль дал задний ход по подъездной аллее и медленно выехал на улицу.
Когда машина скрылась, Мелисса крикнула сверху:
— Джек!
Унитаз был наполнен коричневой водой, переливающейся на коврик. Вонь стояла жуткая. В воде плавала масса фекалий.
— Я позвоню сантехнику, — сказал я.
— Позвони Коуди, — посоветовала Мелисса. — И Брайену тоже.
Я рос на ранчо в Монтане, точнее, их было несколько. Четко помню каждое из них. Помню расположение зданий, коррали, укрытия. Ранчо находились в Икалаке на востоке Монтаны, Биллингсе, Грейт-Фоллс, Таунсенде, Хелене. Мой отец был десятником и перебирался с одного ранчо на другое, меняя работу. Я бы хотел сказать, что он двигался вверх, но, увы, это не так. Некоторые ранчо были лучше других, но у всех имелись хозяева, с которыми мой папа не мог ужиться. У него были собственные идеи насчет коров, лошадей и управления ранчо, и если хозяин не соглашался с ним, отец говорил моей матери, что они «не сошлись характерами». Мать вздыхала, и начинались поиски другой работы. Отец упаковывал наши вещи в трейлер, и мы перебирались в очередное место. Неизменными оставались только мои родители, и чем я становился старше, тем больше стыдился их.
С тех пор я многое обдумал и чувствую себя виноватым. Они были простыми людьми из другой эры и другого менталитета. Мои родители были Джоудами. [3] Они тяжело работали и даже не смотрели на окружающий мир. Читали они редко, а их разговоры сводились к земле, еде и погоде. Папа не покупал цветной телевизор до тех пор, пока у него не осталось выбора. Но во многих отношениях родители дали мне то, что я тогда не признавал и не ценил. Они дали мне перспективу. Я — единственный известный мне человек, который рос снаружи нашей среды. Мне знакомы тяжелая работа и страдания, потому что на них специализировалась моя семья. Когда мои сослуживцы жалуются на скуку или обилие бумаги на столах, я противопоставляю этому коровьи роды во время весенних буранов, когда приплод замерзает, если вы не поместите его в амбар через несколько минут.
Я был просто недостаточно крепок для работы на ранчо. Я чинил изгороди, клеймил и вакцинировал скот, вываливал сено из фургонов, чтобы кормить стадо зимой. Но это не увлекало. Я никогда не относился с неуважением к работе отца, но она меня не интересовала. Моя мать сдерживала свою привязанность ко мне, за исключением неожиданных и неуместных моментов. Помню, как я однажды шел по грязной дороге к остановке школьного автобуса и услышал, что мать бежит за мной. Я остановился и закрыл голову руками, ожидая колотушек и думая, что такого я натворил. Вместо этого она обняла меня и стала целовать, говоря со слезами на глазах: «Ты моя жизнь, мой чудесный мальчик». Мать продолжала меня тискать, когда подошел автобус, наполненный смеющимися деревенскими детьми, высовывающимися из окон. Когда я вечером вернулся домой, то спросил, что на нее нашло, а она побледнела и посмотрела на меня широко открытыми глазами, предупреждая, чтобы я не говорил об этом при отце. Только теперь я понимаю глубину родительской любви, которую испытывала ко мне мать. Я сам чувствую то же, когда смотрю на Энджелину, и знаю, что буду любить ее, что бы ни случилось. Я привык искать утешение в теории, что моя мать тайно хотела для меня другой жизни. Теперь я не так уверен в ее секретных желаниях. Думаю, она рассматривала меня как свой суррогат в мятеже против мужа и ее жизни в целом. Не скажу, что мать была озлобленной — это не так. Но она родилась с тучей над головой, которая становилась все темнее. Я примирился с этой мыслью.
Единственным местом, где мы провели больше двух лет, было ранчо Эйч-Эс-Бар между Таунсендом и Хеленой. Хозяин, которого я встречал лишь однажды, был миллионером-инвестором, живущим в Коннектикуте. Он был шумным и болтливым. На ранчо он появлялся в ковбойской одежде, вдохновленной «Бонанзой» и выглядевшей как маскарадный костюм. Мне он не понравился — называл меня Джейк, вместо Джек — но из-за его скверного здоровья, скандального развода и проблем с комиссией по недвижимости мы редко о нем слышали. Отец говорил, что это лучший хозяин из всех, какие у него были, и что с ним он «сошелся характерами», имея в виду, что хозяин никогда с ним не разговаривал. В эти годы я ездил на автобусе в высшую школу Хелены. На пути в город мы подбирали в Ист-Хелене Коуди Хойта. Мы с Коуди стали большими друзьями. Позже мы познакомились и подружились с Брайеном Истменом, вероятно, потому, что никто из нас не принадлежал к какой-то из уже образовавшихся групп. Отец Брайена был пресвитерианским священником в Хелене.
Мы охотились, рыбачили, бродили в свое удовольствие и гонялись за девочками. Уже тогда было ясно, что Брайена ожидает великое будущее. Все девчонки любили его. Он был их лучшим другом и поверенным. Коуди и я знакомились с девочками через Брайена, для которого ни одна из них не была достаточно хороша. По крайней мере, тогда мы так думали.
Окончив высшую школу, Брайен и я поступили в колледж: Брайен — в Денверский университет на стипендию, я — в университет Монтаны в Боузмене, оформив финансовую помощь и кредиты, которые висели у меня над головой десять лет. Когда я двадцатилетним отправился в Боузмен, то знал, что не вернусь ни в Эйч-Эс-Бар, ни на какое-либо ранчо, где работают мои родители. Коуди оставался возле Хелены, работая на стройках и на ранчо, а полгода — в Эйч-Эс-Бар под началом у моего отца. Позже он говорил мне, что это побудило его завербоваться в полицейскую академию, дабы не работать на такого старого сукиного сына до конца дней.