Я, как слепой, спотыкаясь, вышел из ostaria, ничего не видя перед собой. Привалившись к стене, я почувствовал, как монеты у меня в заднем кармане впились в мою плоть, словно ножи. Обвенчалась с Господом? Это означало, что она вышла замуж за другого, не за меня.
Почему она не захотела оставаться послушницей или стать терциарией, келейницей?
Следом за мной вышел Джанни, мысли которого были заняты совсем другим.
— Мингуилло говорит, — мрачно пробормотал он, — что у нее будет своя рабыня. Ему придется платить. Но разве эти перуанские слуги смогут угадывать все ее желания так, как это делали мы с Анной?
— Почему она так поступила? — терзался я. — Как она могла принять вуаль, когда знала, что я…
Джанни хлопнул меня по спине:
— Может, она скрестила пальцы, когда приносила обет? Может, все это лишь большое надувательство? Может, — лицо его помрачнело, — они одурманили ее?
«Может быть, ее избили, — подумали мы одновременно. — Может быть, они держали ее взаперти, чтобы она сошла с ума». Тогда у нас не было причин полагать, что режим в монастыре Святой Каталины окажется мягче, нем в самом строгом монастыре Венеции. В конце концов, Мингуилло сам выбрал его.
Я никогда не видел. Марчеллу в черном. Должно быть, по контрасту ее кожа выглядит сейчас очень бледной. Врачи, пользующие монахинь, замечали, что черный цвет их облачения вызывал постоянные проблемы с кожей, поскольку темные платья поглощали солнечные лучи, затрудняя выделение тепла телом. Темное одеяние с готовностью впитывает болезнетворные частицы и накапливает в себе вредные соединения. Эта метафора вполне применима ко всем функциям организма: быть монахиней — то же самое, что медленно умирать. Мертвое для внешнего мира, тело монахини постепенно распадается, недоступное для любящих глаз.
А вот в том, что касается Наполеона, я оказался прав: его чесотку оказалось не так-то легко утихомирить. Мой старый пациент восстал из собственного пепла и с триумфом покинул Эльбу. Вскоре он прибыл в Париж, намереваясь вернуть все, что потерял, кроме молодости и здоровья, которые оказались утрачены безвозвратно.
Марчелла Фазан
Через неделю после того, как я обвенчалась с Господом, меня перевели из прежней кельи в новую. Коренастая velo blanco несла мои пожитки, за исключением тонкой стопки страничек моего дневника, которые я спрятала в накидку и настояла на том, что отнесу ее сама. Velo blanco шла впереди, показывая дорогу, потому что отныне мне предстояло жить в той части монастыря, куда послушниц не допускали.
Мы по диагонали пересекли синий дворик и подошли к группе зданий, отдаленно напоминавших старинную деревню. Мы миновали Калле Кордоба с ее белыми стенами, увитыми красной геранью. В конце она сужалась, переходя в Калле Толедо, настоящий каньон из терракотовых построек, плоских и примитивных. По правую руку тянулись полуразрушенные и осыпавшиеся стены, похожие на торчащие из земли обломки гнилых зубов.
— Землетрясение 1784 года, — коротко пояснила velo blanco. — В этот день к нам прибыла сестра Лорета. Мы так и не смогли оправиться от этой катастрофы.
Мы резко повернули направо, на Калле Севилья, обнесенную кроваво-красными стенами и поднимавшуюся по белым ступеням ко входу в старинную церковь, увенчанную колокольней.
— Сюда. — Монахиня слегка подтолкнула меня к первой слева двери. — Вот здесь вы теперь будете жить, сестра Констанция.
Я вошла в свой дворик сквозь низенькие двустворчатые деревянные двери, обе половинки которых были вытесаны целиком из мореного дуба цвета топленого масла. Над притолокой было начертано имя прежней обитательницы, Марии Доминги Сомокурсио.
— Что случилось с сестрой Домингой?
— Она пребывает вместе с нашим Отцом и Супругом, — ответила монахиня. — Черная оспа. Она боялась уколов и отказалась от прививки. Ее родители распорядились продать келью, а на вырученные средства заказать мессы за упокой ее души. Теперь ваш брат выкупил ее для вас.
Мой вымощенный булыжником дворик был выкрашен в ярко-синий цвет. Вдоль стен тянулись три длинные каменные скамьи, а в центре раскинулась небольшая цветочная клумба. Слева находилась кухня, а прямо впереди открывался вход в мою спальню, по обе стороны которого в горшках пенилась герань. «Как же мне повезло, — подумала я, — что теперь у меня есть собственный, такой красивый дворик». Впоследствии я узнала, что все принесшие обет монахини могли похвастаться личными садами, причем некоторые были намного роскошнее моего.
Дворик казался украшенным отнюдь не символами христианства; в нем явно преобладали традиции Востока: изящная арка над дверью, неглубокие ниши и скамьи из золотистого камня, впитывающего солнечный свет.
Вслед за velo blanco я вошла в большую, просторную комнату. Ее терракотовый пол выскоблили, подготавливая для шелкового ковра из моего приданого. Под куполообразным потолком с тщательно проработанным архитравом кремового цвета в стенах были проделаны небольшие оконца и альковы. А посреди комнаты стояла невысокая чернокожая девчушка, которая приветствовала меня реверансом.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Жозефа, — ответила она и вновь присела в реверансе. — Я — ваша рабыня, повариха и служанка.
— У вас она всего одна, — снисходительно заметила velo blanco. — У большинства принесших обет монахинь — не меньше трех. А у Маргариты, аптекарши, их целых двенадцать!
Жозефа упрямо возразила:
— Я могу делать всего-всего понемногу для своей госпожи.
— В таком случае покажи ей новое жилье, — распорядилась velo blanco. Сложив мои пожитки на оттоманку, дежурная монахиня удалилась.
Жозефа не мигая уставилась на меня.
— Итак, — провозгласила она, — это ваш новый дом. Здесь есть это, это и вот это. — Она по очереди показала на камин, дымовую трубу и кровать с нарочитой официальностью.
Но потом, когда шаги velo blanco замерли вдали, лицо Жозефы расплылось в радостной улыбке. Уперев руки в бока, она сообщила:
— Другие слуги говорят. Они говорят, вы будете хорошей госпожой. В этом случае я буду хорошей служанкой, а быть может, понемножку полюблю вас. Думаю, это вполне возможно.
— Очень надеюсь на это, — улыбнулась я. — Ты мне уже успела понравиться.
— Вот и славно, — откликнулась Жозефа. — Вы выглядите ничего-ничего. Я складывать ваши вещи в порядок.
В моей новой hornacina уже стояла неприятная статуэтка святой Розы. Ее глаза на изможденном и изрезанном морщинами красном лице с отвращением глядели на свое роскошное новое обиталище, словно говоря: «Я живу ради мира, который выше этого».
— Уродливая корова, вот она кто, — непочтительно заметила Жозефа.
— И зловещая к тому же, — согласилась я. Моя рабыня взвизгнула от восторга.