Под святой Розой разместился шкафчик для свечей, уже набитый всеми необходимыми принадлежностями. Мой дневник окажется в полной безопасности за этой стеной воска. Напротив расположился большой встроенный шкаф с четырьмя дверцами и двумя глубокими полками. Его вместительность привела меня в изумление — это сколько же вещей должно быть у монахини, чтобы заполнить все это пространство? За занавесками у противоположной стены я обнаружила свою кровать. Как и в кельях послушниц, она стояла в арочном алькове, дабы защитить меня от дрожи земной. Над изголовьем висел простой деревянный крест. Здесь было много свободного места, и я решила, что его вполне хватит для моего стола и кресла. Оттоманка была сплошь обложена подушечками. В большую кухню можно было попасть как из моей спальни, так и со двора. В огромной печи жарко пылал огонь, и Жозефа уже помешивала на ней какое-то ароматное блюдо.
— Пахнет хорошо, да? — поинтересовалась она.
Я кивнула.
— А где будешь спать ты?
Она показала на соломенный тюфяк рядом с печью.
— Жарко-жарко, как Африка.
Я положительно могла заблудиться в своих новых апартаментах. Это была даже не келья, а скорее миниатюрный деревенский дом. Заметив дверь рядом с hornacina, я просунула туда голову и обнаружила еще одну комнату, почти такую большую, как моя гостиная-спальня.
Я окликнула Жозефу:
— А для чего эта комната?
— Для чего хотите, мадам, — был ответ.
И перед моим внутренним взором сразу же возник образ Санто, работающего здесь за письменным столом, поднимающего на меня глаза и улыбающегося, а потом и протягивающего мне руку.
Солнечный свет струился со двора и сквозь зарешеченное высокое окно, выходившее на бесчисленные маленькие улочки. Стекол в нем не было, одни лишь деревянные жалюзи.
Значит, вот какое оно, мое новое королевство и клетка. Тем не менее клетка эта выглядела огромной, как целый мир, и полной приятных возможностей.
В ней даже была целая комната «для чего хотите».
Доктор Санто Альдобрандини
Я воображал, как Марчелла смотрит поверх стен монастыря Святой Каталины на увенчанные снежными шапками горные вершины. Я чувствовал, как она дрожит в разреженном воздухе высокогорья Анд. Она дала обет обвенчаться с этими стенами, пообещала, что более никогда не покинет этих мест. И такое обещание не нарушит даже ее смерть, ибо я знал, что монахинь хоронят на внутреннем кладбище монастыря.
Меня постоянно преследовал один и тот же образ: Марчелла, с обручальным кольцом Господа на тоненьком пальчике, сидит в каменной клетке высоко в небесах и смотрит оттуда на Новый Свет.
Думает ли она обо мне? О кольце, которое я не подарил ей перед тем, как она уехала?
С кем она общается? Не наложили ли монахини на нее суровое покаяние? Не станут ли они ненавидеть чужестранку и презирать из-за физических увечий?
А слуги? Быть может, беспокойство Джанни на этот счет было вполне оправданным. С чего бы это слугам в Арекипе любить Марчеллу? Слуги отравили намного больше своих хозяев и хозяек, чем об этом знают люди, далекие от медицинской профессии. Я видел, как тучные дамы благородного происхождения превращались в живые скелеты из-за того, что в пищу им регулярно добавляли небольшие дозы мышьяка, или же от них быстро избавлялись с помощью аконита.
Испанская мадам выразила восхищение моими успехами в овладении ее родным языком. Уже не было такой части тела, которую я не мог бы назвать по-испански, не существовало сыпи или пятнышка, для которых я затруднился бы подобрать соответствующий испанский термин. Но вот доведется ли мне когда-нибудь воспользоваться своими знаниями?
Марчелла — или сестра Констанция, как сообщил мне Джанни, — обвенчалась с Господом. Согласится ли она на двоебрачие?
Марчелла Фазан
Поначалу каждодневное существование принявшей постриг монахини мало чем отличалось от моей жизни в новициате. Нас будили звуками деревянной колотушки около пяти часов утра, и мы поспешно собирались вокруг центрального фонтана на площади Зокодобер, перебирая неизменные четки. Мы соблюдали канонические утренние часы и присутствовали на главной мессе. После этого мы расходились по своим комнатам, чтобы отдохнуть и читать псалмы, отсчитывая годовщины важных святых, а также поминая по псалтырю недавно умерших сестер. В половине двенадцатого мы обыкновенно обедали в трапезной, после чего вновь возвращались в свои кельи.
После обеда мы возвращались в алтарную часть храма на visperas, [149] совместное хоровое пение и молчаливое вознесение молитв по четкам. Остаток дня проходил в попеременном молении, чтении Библии и жизнеописаний святых. Отчасти пеоны оказались правы. Мы должны были молиться за души наших родных и близких, спасая их от нескончаемых мучений в чистилище. Я бормотала свои молитвы вслух, потому что о vicaria говорили, будто она рыщет по улицам, подслушивая под нашими окнами.
В своих молитвах я ни разу не вспомнила о Мингуилло. Пьеро — да; все свои молитвенные часы я посвящала ему. Я часто молилась о спасении душ Джанни, Анны, даже матери и своих племянниц. Не забывала я и о своем обещании возносить нужные молитвы за пеонов, особенно Арсе.
Что же касается Санто, то мысли о нем превратились для меня в молитву особого рода.
Пока губы мои шептали молитву, я рисовала: Жозефу, занятую на кухне; монахинь, склонившихся над своими сборниками церковных гимнов в храме; свой очаровательный садик. Мне страшно хотелось поработать с пастельными и масляными красками. Но я не осмеливалась просить об этом.
Пища, обильная или скудная, отмечала наши часы и дни. В отличие от жен, обвенчавшихся со смертными мужьями, мы совершенно не занимались покупкой продуктов, приготовлением пищи, сервировкой стола или мытьем посуды. Нас обслуживали точно так же, как мужчин. Таким образом, наши взаимоотношения с пищей можно было назвать духовными — так, во всяком случае, говорили проповеди.
Мы «постились» каждую пятницу. Это означало, что мы ели только картошку, кашу или рыбу. Но для сестры Лореты и этого было слишком много, и она без устали попрекала нас за подобные излишества, часто напоминая нам о том, что «новорожденная Кэтрин Шведская соглашалась сосать грудь матери только в те дни, когда ее родители не поддерживали супружеских отношений». Еще одним ее любимчиком был святой Николай. Еще ребенком он проявлял такую святость, что брал только одну грудь, и то по пятницам.
— Пока вы набиваете свою утробу, — скрипела vicaria, — я буду наслаждаться только Телом и Кровью Христовой во время причастия.
— Принцесса каннибалов! — заметил кто-то, и я вытянула шею, пытаясь разглядеть, кто же осмелился произнести эти слова, но лица всех монахинь оставались невозмутимыми и невинными.
Каждый день нам полагалось бывать в одной из исповедален, что располагались рядом с главным клуатром. Мы поднимались по четырем ступенькам в крошечный шкаф, за нами закрывалась дверь, и мы сидели в душной темноте, исповедуясь в своих грехах. Решетки были врезаны непосредственно в стену общей части церкви: сквозь отверстия наши голоса попадали туда, куда был запрещен доступ нашим телам. После каждой исповеди — во время которой Марчелла Фазан изобретала для сестры Констанции мелкие прегрешения, — я выходила, моргая, из полутьмы в клуатр с его выкрашенными красной охрой арками и пунцовой геранью.