Замки предназначались не для того, чтобы помешать кому-то войти, а для того, чтобы удержать меня в доме. За мной следили, чтобы предотвратить самоубийство. Уже в те годы люди знали, что суицид — это не миф, и Мэй не собиралась полагаться на судьбу.
Но в том, что касается замков, мать безнадежно мне проигрывала. Я даже не стала возиться со щеколдой на входной двери. Запоры на окнах открывала за полминуты при помощи скрепки, найденной в ящике стола.
Сияла полная луна, и ее зов был силен. Насчет самоубийства они ошиблись. Я не искала покоя — во всяком случае, вечного. Я искала перспективы. Возможности смотреть на вещи глазами Линдли. Люди винили во всем жестокое обращение. Говорили о том, что Кэл с ней сделал. Все твердили, что мы должны были предвидеть приближение беды. Но я знала: дело не только в этом. Виновата была не только Линдли, но и я. Кэл, возможно, жестоко с ней обращался, но я лишила сестру единственной надежды на спасение.
Поэтому я снова туда полезла. Чтобы увидеть все так, как видела она. Я должна была это сделать.
Подъем был долгий. Куда труднее, чем казалось. Несколько собак вышли из логовищ, чтобы посмотреть на меня. Кружились и кричали птицы. На полпути к вершине я порезала ступню о ракушку, которую, должно быть, обронили чайки. Она попала между пальцами ноги и рассекла кожу. Рана кровоточила несильно, зато непрерывно, и я не могла остановить кровь, а потому перестала даже пытаться. Вместо этого лезла выше и выше, оставляя за собой след из алых капель, на тот случай если не найду дорогу домой.
На то, чтобы добраться до вершины, ушла целая вечность — отчасти из-за теней, отбрасываемых луной, отчасти из-за раненой ноги.
Я долго стояла на обрыве, в том месте, где скалы выдавались вперед. Там, откуда прыгнула Линдли. Я посмотрела на черный океан внизу, а потом поняла, что моя одежда изменилась. На мне больше не было джинсов и футболки, в которых я ушла из дома. Я стояла в белой ночнушке, точь-в-точь как Линдли в день гибели.
Во сне перспектива снова меняется, и я уже не на утесе, а в гостиной Евы, рождественским утром. На мне белая кружевная сорочка, которую подарила Ева — одну мне, другую Линдли. Я по-прежнему вижу перед собой воду, но она перестала быть реальной: это картина, которую сестра нарисовала для меня на Рождество. Она называется «Путь к луне».
Сняв с подарка оберточную бумагу, я стою над картиной и разглядываю воду и фигуру сестры — волосы растрепаны, одна рука вытянута в сторону светлой дорожки, которая, сужаясь, бесконечно уходит вперед, к полной луне, висящей над горизонтом. Это самая прекрасная из картин Линдли. Слышу голоса вокруг — Ева и Бизер обсуждают рисунок и говорят, какой он красивый. Интересно, каким чудом им удалось сделать мне сюрприз. Я знаменита тем, что неизменно обнаруживаю подарки до Рождества. Как они сумели спрятать от меня такой большой сверток?
В комнате воцаряется тишина. Картинка во сне опять меняется. Люди исчезли. Даже рука Линдли пропадает. Я пригибаюсь к картине, изучая отдельные мазки, удивительные оттенки, которые можно разглядеть, только если наклониться к воде. Если подойти поближе, становится понятно, что у каждого цвета — свое отражение. Я наклоняюсь слишком низко — как Линдли за секунду до падения, — теряю равновесие, точь-в-точь как она, и понимаю, что от воды меня отделяет огромное расстояние. Я вовсе не там, где кажется, не на утесе, откуда прыгнула сестра, и не в гостиной Евы, а на мосту «Золотые Ворота». Во сне я вижу собственную смерть, классическое самоубийство. Туман ползет вверх и окутывает мост, пытаясь схватить меня и втянуть. Но я уже лечу вниз и понимаю, что не выживу. Падаю в нарисованную воду, но она тверда как камень, и этот полет смертелен, даже если бы краски не успели высохнуть: падение в воду с такой высоты равносильно удару о бетон. Столкновения пережить не удастся, разве что я нырну строго вертикально. Но, как только эта мысль приходит мне в голову, застывшие краски внизу снова превращаются в жидкость, перспектива опять меняется, и я, миновав разноцветные слои, ныряю в прохладную воду.
Я не погружаюсь так, как Линдли. Я не в настоящей воде, а в нарисованной на картине, и плыву, оставаясь на поверхности, в разноцветном тумане. Плыву к луне, пытаясь догнать Линдли. Она впереди, ее рыжеватые волосы змеятся по воде. Она плывет прочь, быстро. Я хочу схватить ее, но сестра сильнее, и расстояние между нами неуклонно увеличивается. Слева — Детский остров, а впереди — туман, затянувший лунную дорожку.
Замерзшая и усталая, я окликаю сестру. Туман теперь повсюду. Поворачиваюсь во все стороны, но краски исчезли. Океан темен и пуст. Я запыхалась, но все-таки продолжаю плыть в прежнем направлении, не обращая внимания на скверные предчувствия.
Я снова зову: «Линдли!» Мой голос прорезает туман. Я опять вижу волосы сестры — пусть даже на мгновение, — и в них какой-то образ, ракушка или морской конек. Я опять кричу. Она слышит меня и оборачивается. Но это не Линдли, а Ева. Лицо у нее любящее и нежное. Она пытается что-то сказать, и я на мгновение перестаю грести и слушаю.
— Беги, если хочешь жить! — кричит она.
Я снова на скалах. С трудом лезу вниз и вижу кровь. Она повсюду, покрывает все вокруг. Камни скользкие от крови. Уходит немало времени, чтобы спуститься.
Я ощущаю присутствие Кэла, прежде чем успеваю его заметить. Он хватает меня за запястье.
А потом появляются собаки — смотрят и ждут, когда я разрешу им напасть.
Они бросаются на него. Быстро. Рвут на части. Я могу их остановить, мне это подвластно. Но я не хочу. Хочу, чтобы Кэл умер.
От горячечных снов меня пробуждает выстрел. Нет… это не выстрел. Гром.
Я покрыта холодным потом. Но так даже лучше. Жара отступила. Дождь стучит в ставни, скатывается по подоконникам, как будто дом превратился в огромный корабль, который спускают на воду. Я бегу по комнатам, закрываю окна. Потом смотрю на часы. Проспала всего полтора часа. Еще десять минут, и риелтор приведет очередного клиента. Я хватаю желтый дождевик Евы и спешу на улицу, под дождь.
Воздух прохладен. Не только из-за ливня. Я чувствую приближение холодов. Пересекаю площадь, еще не вполне проснувшись и понятия не имея, куда иду. Просто шагаю навстречу буре и останавливаюсь на углу, пропуская туристический автобус. На нем написано «Амфибия». Спереди он больше похож на танк, чем на автобус, изнутри доносится усиленный микрофоном голос, который перечисляет городские достопримечательности и спрашивает у пассажиров, знает ли кто-нибудь, чей это памятник. Все предполагают, что это ведьма. Гид говорит, что они ошибаются, это памятник основателю Салема. Ничего страшного, пусть не стыдятся своего промаха, потому что один национальный журнал тоже ошибся. В статье о Салеме фотографию памятника Роджеру Конанту снабдили подписью, в которой нашего отца-основателя назвали «грозной колдуньей».
Все вокруг кажется нереальным. Возможно, я еще в полусне. Туристы высовываются из окон и щелкают фотоаппаратами, их машущие руки превращаются в ветки, которые тянутся ко мне, когда автобус проезжает мимо. А может быть, за их спинами просто движутся деревья и это очередной обман зрения.