Последним на столе оказался сверток с изображением орла и свастики, на котором была надпись: «Храбрые солдаты! Счастливого вам отдыха!»
—Это еще что за шутки?— морщась, спросил один из «сталинградцев», пытаясь прекратить легкомысленный галдеж.
—Такие наборы с деликатесами давали почти всем, кто в прошлом году отправлялся в отпуск,— отозвался кто-то.— Когда мы стояли в Познани, по дороге в Берлин, мне девчонки преподнесли такой же.
—Ладно,— спохватился Ральф,— давайте, рассказывайте, откуда у вас эти несметные богатства.
—Когда все уже размещались по домам,— объяснил один из «Санта-Клаусов»,— мы были в отряде прикрытия, на дороге. Мимо следовал обоз, и одна машина застряла в сугробе. Водитель, наверное, заснул и выскочил из колеи. Мы помогли вытащить машину. Нас за это отблагодарили.
—Точно?— переспросил Ральф.
—Точнее быть не может, ефрейтор.
—Ну, тогда приступим к пиршеству.
—Давайте приступим,— поддержал Ральфа Отто.— Только надо быстро освободить кружки от кипятка и налить туда шнапсу.
—Точно,— отозвался рядовой Эрнст Линдберг.— И пусть все, у кого во фляжках осталась водка, поделятся с остальными. Я показываю пример!
И с этими словами он бросил на стол свою флягу, в которой что-то весело булькнуло.
Шнапс, водка, редкие на передовой продукты развязали языки. Разговаривали, перебивая друг друга, громко смеялись.
—На войне, все-таки, жить можно,— философски заметил Отто, запихивая в рот добрый кусок шпика.
—Еще бы!— прошептал щуплый солдат, носивший столь «любимое» всеми русскими имя Фриц.— Посмотри на наших «сталинградцев». Для них сам факт, что они живы — уже счастье.
—Только теперь понимаю, каким вкусным может быть шпик. Ух!— Отто налил в кружку водки.
—Ребята из соседнего взвода рассказывали, что эльзасцу прислали письмо из Франции. Представляете, в Париже запретили продавать спиртное после пяти вечера, так наши называют это «ужасным событием».
—Вот идиоты. Погрызть бы им мороженых котлет!
—Ничего себе, глядите, что я нашел!— проорал Фриц из соседней комнаты.— Я нашел патефон!
—Так в чем же дело, Фриц! Давай, ставь пластинку, и пригласи кого-нибудь из нас на танец!
—Я не заметил, когда он встал из-за стола?
—Он такой маленький — его совсем не видно.
—Ну, хватит вам!— огрызнулся Фриц.— Скажите лучше, что поставить?
—А что там есть? Большевистские песни?
—Тут везде по-русски написано… Стоп! Есть немецкая пластинка…
—Надеюсь, не с речами фюрера?— проворчал «сталинградец».
—Нет, это опера Вагнера. «Золото Рейна».— И все?
—Только эта пластинка.
—Я так понимаю,— спросил один из доставивших продукты «сайта Клаусов»,— Вагнер — немец? Тогда, валяй, ставь эту!
Через пять минут дом наполнился звуками симфонической музыки и чередующимися женскими и мужскими ариями.
—Мне больше нравится, когда поют женщины,— мечтательно произнес захмелевший Отто.
Все засмеялись, кроме Эрнста Линдберга. Он насупился, снял очки, в которых казался каким-то незащищенным и, протерев стекла, изрек:
—Картина первая… В глубоких водах Рейна плещутся три русалки, весело гоняясь друг за другом. Нибелунг Альберих любуется их игрой. Он жадно простирает к ним руки, но они высмеивают «влюбленного врага». Воглинда приближается к нему со словами: «Приди, я жду тебя…» — Линдберг сделал небольшую паузу и в воцарившейся звенящей тишине продолжил: — Это великий Вагнер. «Золото Рейна» или пролог к «Кольцу Нибелунга». Когда я слышу эту музыку, мне не смеяться хочется, а рыдать. Проклятая война. Ненавижу ее, все я это ненавижу… Где моя кружка, черт возьми!— Линдберг выпил залпом шнапс, перемешанный с русской водкой и, встав из-за стола, вышел из комнаты.
—Что это с ним?— спросил Фриц.
—Да ничего, бывает,— задумчиво проговорил Отто.— Парень образованный. Как он про русалок, а? Век бы слушал, а еще лучше — посмотреть. У нас в Штутгарте столько русалок, друзья, вы даже не представляете!
—Отто, хватит тебе,— на него замахали руками.— У нас у всех тут одно на уме, но только у тебя это всегда на языке!
Солдаты опять долго смеялись. Пили за Германию и желали скорейшего конца войне. Вскоре в дом вернулся Линдберг. Под предлогом заботы о психике ранимого «образованного парня» патефон выключили и стали петь сами — дурацкие веселые армейские куплеты, вроде:
Эльза я вернулся
В деревню без ноги
Любить не разучился
Ты только помоги…
Кто-то затянул «Хорст Вессель», но его не поддержали. Хотелось веселья. Пели про матросов, которые на далеком Мадагаскаре вглядываются в горизонт: где-то там, вдали, их родина. Пьянея, солдаты переходили к меланхоличным песням, причем, одна из них исполнялась на мотив русского «Стеньки Разина» («Я небритый, неухоженный, вдали от дома, без сапог, без носок»). Причем, это самое «без сапог, без носок» повторили бесчестное количество раз, пока всем не надоело.
И даже Линдберг пришел в себя и включился в общий хор:
Без сапог, без носок…
Вскоре сон взял верх. Немцы спали вповалку, на полу, приспособив в качестве постели все, что попалось под руку.
К утру в избе стало совсем тепло, поэтому, несмотря на тесноту и многоголосый храп, Ральфу спалось сладко. Однако счастье было кратковременным. На рассвете зазвучали команды — пора покидать насиженное гнездышко. Еще никогда в жизни не приходилось Ральфу прикладывать столько усилий для того, чтобы заставить себя подняться. Он безуспешно пытался найти в окружающей действительности хотя бы одну причину для оптимизма, хотя бы одно обстоятельство, одно из тех событий, предвкушение которых в обычной жизни помогает человеку преодолевать сиюминутные преграды и горести. Все было тщетно.
За дверью русской хаты его ждал многокилометровый снежный путь, наполненный подстерегающими на каждом шагу опасностями и осточертевшим вечным холодом. Он уже не видел в конце этой дороги ни своего родного дома, ни родителей, ни заветных белых колбасок с пивом, которое сейчас оказалось бы очень кстати. Скорее, наоборот: Ральф хотел остаться в этой избе навсегда. Он желал, чтобы здесь же остались и его несчастные друзья, вместе с ним отступающие на запад под беспощадным натиском армий Сталина. Но еще больше ему хотелось обратно в Воронеж, к чудной русской девушке Кате, которая разговаривала на немецком языке с таким смешным и милым акцентом. Да, Воронеж сейчас был в сто раз ближе и реальней почти позабытого Ландсхута. Ральф почти совсем потерял надежду туда вернуться.
Изба ожила, зашевелилась. Участники пиршества начали неспешно собираться в дорогу.
—Отто, пора вставать!— Ральф потряс друга за плечо.