Он остановился на ступеньке.
— Я только хотел кое-что забрать.
— Прекрасно, — сказала я.
— Ты хочешь, чтобы я вернулся? Я скучаю по тебе и по детям.
— Если ты вернешься… — заговорила я сдавленным голосом, стараясь, чтобы он не дрожал, — …это будет настоящее возвращение или ты и дальше собираешься жить с призраком?
Я думала, он снова рассердится, но он, помолчав минуту, сказал только:
— Оставь это, Кейт. Тебе не понять.
Я чувствовала, что стоит мне выкрикнуть: «Это мне не понять? Мне не понять?!», и я уже не смогу остановиться, так и буду вопить на глазах у матери и детей. Вместо этого я до боли вцепилась пальцами в книгу и дала ему подняться по ступенькам и вернуться обратно с вошедшим в пословицу чемоданом, точнее, старой сумкой, хранившейся у нас в шкафу.
— Меня не будет несколько недель. Я тебе позвоню, — добавил он.
Он подошел и расцеловал ребят, подбросил Оскара в воздух, не замечая, что его мокрые одежки намочили рубаху. Он тянул время. Я ненавидела даже его боль. Потом он сел в машину и уехал. Только тогда я задумалась, как же он пропустит несколько недель работы. Мне не пришло в голову, что он и работу может бросить.
Оказалось, это был один из последних дней, когда моя мать оставалась прежней. Ее врач позвонил нам и сообщил, что у нее лейкемия. Можно было попробовать радио- и химиотерапию, но от нее, скорее всего, будет больше мучений, чем пользы. Она решила изучить брошюру об уходе в хосписе и, выходя, пожала мне руку, поддерживая меня в моем горе.
Тут я кое-что пропущу. Эту часть я пропущу, но мне хочется описать возвращение Роберта. Я позвонила ему в тот же вечер, и он вернулся на шесть недель, за которые моя мать совсем истаяла. Оказалось, что он уехал всего-то в колледж, хотя он так и не рассказал мне, где тогда ночевал — может быть, в студиях или в одном из пустовавших коттеджей. Я не знала, свободен ли наш прежний дом. Может быть, он спал среди семейных призраков, на груде одеял на полу, в комнате, куда мы привозили новорожденных Ингрид и Оскара.
Когда он вернулся на время, чтобы помочь мне, то устроился в своей студии, но был спокоен и добр и порой вывозил детей на прогулки, позволяя мне посидеть с матерью, принимавшей болеутоляющие и все больше времени проводившей в дремоте. Я думала, мы с Робертом вместе будем ждать времени, когда приедут сиделки из хосписа. Все было улажено, мать даже помогала мне все устроить: она скажет мне или подаст знак, и я наберу номер телефона, позвоню с кухни.
Но потом остался только Роберт, и это был настоящий финал нашего брака, если не считать прежних окончаний, и звонков, которые становились все реже после того его исчезновения, когда он отправился в Вашингтон; и дня, когда я оформила заявление о разводе и целый год оставляла нетронутым его кабинет; и моего решения наконец разобрать его, и убрать с глаз его полотно с мисс Меланхолией, как бы ее ни звали; и даже минуты, когда я узнала, что он бросился с ножом на музейное полотно и попал за это под арест; и когда потом услышала, что он согласился лечь в психиатрическую клинику. И когда закончилась его страховка, то я поняла, что хочу хоть немного помогать его матери оплачивать счета за лечение и все еще желаю ему выздоровления, если оно возможно, чтобы он смог когда-нибудь прийти на выпускной бал и на венчание наших детей.
Люди, чьи браки не распадались, чьи супруги умирали, а не уходили или не были покинуты, не знают, что брак редко оканчивается раз и навсегда. Это как иные книги — переворачиваешь последнюю страницу и думаешь, конец истории, но дальше идет эпилог, и тебе предоставляют воображать или догадываться, как герои живут без тебя, дорогой читатель. И даже почти забыв книгу, все еще гадаешь, что же было с ними дальше.
Но если в моем браке и был полный разрыв, то он наступил в тот день, когда умерла мать, потому что она умерла быстрее, чем мы ждали. Она отдыхала на диване в гостиной, на солнце. Она даже попросила меня принести ей чай, но тут у нее сдало сердце. Это не точный термин, но так я об этом думаю, потому что и мое сердце сдало тогда, и я уронила поднос с чаем на ковер, бросившись к ней. Я упала на колени, держала ее за руки, и наши сердца отказывались нам служить, и это было ужасно, ужасно с виду, но очень быстро, и было бы гораздо ужаснее, если бы я не видела, как это случилось, и не обняла ее, а с нею и все годы, когда она заботилась обо мне.
Когда все кончилось, я крепко прижала к себе, и голос наконец вернулся ко мне. Я позвала Роберта, крикнула, хотя все еще боялась, что крик потревожит ее. Должно быть, он все понял по моему голосу, услышав крик из своего кабинета за кухней, потому что он вбежал в комнату. Мать так исхудала, что я легко удерживала ее на руках, прижимаясь щекой к ее щеке, отчасти чтобы не пришлось сразу же снова смотреть прямо на нее. Но на Роберта я подняла взгляд. То, что я увидела на его лице, в ту же минуту покончило с нашим браком. Его взгляд был пустым. Он не видел меня, не видел, что я обнимаю безжизненное тело матери. Он в те первые мгновения не думал о том, как утешить меня или как почтить ее смерть, и не горевал о ней. Я ясно видела, что перед глазами у него стоит что-то иное, заставившее его лицо исказиться от ужаса, что-то невидимое и непостижимое для меня, потому что это иное было еще хуже самого страшного момента в моей жизни. Он был не здесь.
Ноябрь 1877
Париж
Tres chere Beatrice!
Спасибо за твое трогательное письмо. Не хочу думать, что пропустил еще один вечер с тобой, пусть даже ради великого Мольера, прости мое отсутствие. Я не без ревности гадаю, не гостили ли у вас снова модники Тома: может быть, мысль о том, что оба они по возрасту ближе к тебе, чем я, внушает мне некоторое опасение. В сущности, я теперь равнодушен к тому, как они увиваются вокруг тебя и жадно глазеют на твои работы, которые следовало бы открывать только понимающим взглядам (не таким, как их). Прости мне это брюзжание. Если бы я мог не писать к тебе, я бы, конечно, не осмелился, но нынешнее утро слишком прекрасно, я просто должен разделить его с тобой. Ты, должно быть, у окна, может быть, с вышивкой или с книгой, возможно, с той, что я в прошлый раз вложил тебе в руку. Ты в ответ на мое нескромное восхищение твоими руками сказала, что они слишком велики, но они прекрасны — искусные руки — пропорциональные твоей элегантной высокой фигуре. И они не просто выглядят умелыми, они действительно искусны во владении карандашом и кистью и, без сомнения, во всем, что ты делаешь. Если бы я мог взять их в свои (мои, как-никак, еще больше, хотя и не столь искусны), я бы почтительно поцеловал каждую из них.
Прости, я уже забыл о своем намерении поделиться красотой этого утра. Я прогулялся сегодня до самого Зала для игры в мяч, разминаясь после проведенного в театре вечера и чувствуя, дорогая моя, что мне в конце концов не так уж интересны развлечения до поздней ночи, ведь я привык вставать рано. Я бы с большим удовольствием провел вчерашний вечер рядом с тобой, и может быть, завтра вечером я снова буду читать тебе у твоего веселого огня или молчать, вглядываясь в твои мысли. Пожалуйста, присаживайся там иногда, когда я не смогу быть рядом с тобой.