— Профессор Лиддл? — спросил я.
— Пожалуйста, зовите меня Арнольд, — поправил он.
Девушка-секретарь уже исчезла. У Арнольда было тонкое живое лицо и легкие ячменные волосы, свисавшие на ворот рубахи. Глаза были голубые — большие приятные глаза — а нос длинный и красный. Он улыбнулся и жестом предложил мне стул в углу, лицом к нему, после чего снова задрал ноги на стол. Меня подмывало тоже скинуть ботинки, но я удержался. Кабинет выглядел пестро: открытки с выставок на доске объявлений, большой плакат с Джаспером Джонсом за письменным столом, снимки двух худеньких детишек на двухколесных велосипедах. Арнольд с удовольствием устраивался на стуле.
— Чем могу быть полезен?
Я сцепил ладони и попытался изобразить беззаботность.
— Вы, вероятно, знаете от секретаря, что я собираю интервью относительно работ Роберта Оливера, она сочла, что вы могли бы мне помочь.
Я выжидательно взглянул на него.
Он обдумывал мои слова молча, но без признаков настороженности. Видимо, он все же не слышал и не читал об инциденте в Национальной галерее. Я с облегчением перевел дух.
— Конечно, — заговорил он наконец. — Мы с Робертом работаем — работали — вместе около шести лет, и я, смею думать, неплохо знаю его картины. Не скажу, чтобы мы были друзьями — довольно замкнутый тип, знаете ли, — но я всегда его уважал.
Он, кажется, сомневался, стоит ли вдаваться в подробности, а я удивлялся, что он не спросил у меня документов и не поинтересовался, зачем я расспрашиваю о Роберте Оливере. Вероятно, он удовлетворился тем, что передала ему секретарша. Возможно, он услышал от нее название журнала: «Искусство Америки»? Как бы не выяснилось, что они с редактором — однокурсники.
— Роберт написал здесь много хороших работ, не так ли? — рискнул я.
— Ну, да, — признал Арнольд. — Плодовитый художник, чуть ли не супермен, непрерывно писал. Должен сказать, я нахожу его живопись несколько вторичной, но он великолепно владеет техникой. Он однажды рассказывал мне, что в школе занимался абстракцией, но ему не понравилось — насколько я понял, это увлечение быстро прошло. Здесь он главным образом работал над двумя или тремя сериями. Позвольте… Одна была посвящена окнам и дверям, интерьеры в манере Боннара, но более реалистичные, знаете ли. Он выставлял пару работ из этой серии в нашем выставочном центре. Один натюрморт — несомненно, блестящий, если вы любите натюрморты — фрукты, цветы, кубки, пожалуй, в стиле Мане, но всегда с какой-нибудь неожиданной подробностью вроде электрической розетки или флакона с аспирином. Не знаю, как сказать. С аномалиями. Очень недурно сделаны. У него здесь была большая выставка, и Гринхиллская художественная галерея закупила по меньшей мере одну работу. И еще несколько музеев. — Арнольд порылся в стоявшей на столе банке, вытащил огрызок карандаша и принялся вертеть его в пальцах. — За два года до своего отъезда он начал новую серию, у него здесь состоялась персональная выставка. Она была, скажу вам откровенно, весьма эксцентричной. Я видел, как он работал над ней в студии, хотя в основном он писал дома.
Я старался не выказывать излишней заинтересованности, но успел достать блокнот и принял непринужденную позу репортера.
— Та серия тоже была в классической манере?
— О да, но странноватая. На всех полотнах изображалась в сущности одна и та же сцена, довольно трагичная: молодая женщина обнимает пожилую. Молодая в ужасе смотрит на старшую, а у той… ну, пулевая рана во лбу, убита на месте, можно сказать. Несколько викторианская мелодрама. Одежда и волосы неимоверно подробно прописаны, мягкие мазки, реализм. Не знаю, кто ему позировал, может быть, студенты, хотя я никогда не заставал у него натурщиц. Одно полотно из серии выставлено у нас в галерее — он подарил его для обстановки вестибюля после реставрации. Моя картина там тоже висит — практически весь факультет представлен, так что им пришлось устроить несколько перегородок. Вы хорошо знаете Роберта Оливера? — неожиданно спросил он.
— Я пару раз брал у него интервью в Вашингтоне, — сказал я, встревожившись. — Не скажу, что хорошо его знаю, но он меня заинтересовал.
— Как он? — спросил Арнольд, пристально взглянув на меня. Как я прежде не заметил ума и проницательности в его бледных глазах? Он обезоруживал с первого взгляда, такой свободный и домашний, голенастые ноги на столе — он невольно нравился, но теперь я начал его побаиваться.
— Ну, как я понял, он сейчас работает над новой темой.
— Он не думает вернуться? Я не слышал, чтобы он собирался возвратиться сюда.
— Он не упоминал о возвращении в Гринхилл, — признал я. — Во всяком случае мы об этом не говорили, но может быть, он и планирует… не знаю. Вы считаете, ему нравилась преподавательская работа? Как он ладил со студентами?
— Он, знаете ли, сбежал со студенткой.
На этот раз он застал меня врасплох.
— Как?
Он, казалось, развеселился.
— А он вам не рассказывал? Ну, она училась не у нас. По видимому, он с ней познакомился, когда вел семестр в другом колледже, но мы слышали, он вдруг взял отпуск за свой счет и переехал к ней в Вашингтон. По-моему, он даже не прислал официального заявления об увольнении. Не знаю, как это вышло. Он просто не вернулся. Это сильно повредит его преподавательской карьере. Я никогда не понимал, как он мог себе позволить так поступить. Он не похож на человека, отложившего на черный день большие деньги, но ведь никогда не знаешь. Может, его работы достаточно хорошо продавались — это вполне возможно. Как бы то ни было, очень жаль. Моя жена немного знакома с его женой и говорит, что та ни словом об этом не обмолвилась. Они уже довольно давно жили в городе, а не в кампусе. Она очаровательная женщина — его жена. Не представляю, о чем только думал старина Боб, но… сами знаете. Люди сходят с ума.
Мне не удавалось сопровождать его речь подходящими к случаю репликами, но Арнольд, кажется, их и не ждал.
— Ну, как бы то ни было, я желаю Роберту всего наилучшего. Он в глубине души был отличным парнем, я всегда так считал. Он, на мой взгляд, принадлежит к высшей лиге, так что вряд ли это место ему подходило. Так мне кажется.
Он сказал это без зависти, словно подразумевалось, что место, не подходящее для Роберта Оливера, вполне подходило ему, Арнольду, и было для него столь же уютным, как его стул. Он перевернул карандашный огрызок и принялся зарисовывать что-то на листке бумаги.
— А какова главная тема вашей статьи?
Я подобрался. Не спросить ли Арнольда, как звали ту бывшую студентку? Я не рискнул. Мне снова пришло в голову, что, верно, она и была его музой, женщиной с картин, так раздражавших Кейт. Мэри?
— Меня интересуют женские портреты Роберта Оливера.
Арнольд бы фыркнул, будь это в его стиле.
— Ну, этих, помнится, у него полно. Второй из циклов, о которых я помянул. На той выставке в Чикаго были в основном женщины, вернее, одна и та же женщина, такая кудрявая, черноволосая. Я видел, как он их писал. Здесь где-то завалялся каталог, если его жена не утянула. Я как то спрашивал, где он с ней познакомился, но он не ответил, так что я не знаю, кто ему позировал. Может, та самая студентка, но она не здешняя, как я уже говорил. Или… не знаю. Странная птица, этот Роберт, у него было обыкновение отвечать, что ты только потом соображал, что так ничего и не узнал.