— Нет, — медленно проговорила я. — У меня тоже еще два дня в запасе, а я, если поднажму, уложусь в один.
Я тут же подумала, что для него это должно прозвучать как предложение, что я и ночь присчитала, а он, может быть, ничего такого не думал, и лицо у меня загорелось. Но он как будто не заметил.
Так мы провели день, работая рядом на берегу к югу от… ну, не важно, это мой секрет, а в Мэне все равно почти все побережье живописно. Бухточка, выбранная Робертом, оказалась действительно прекрасна: каменистое поле, поросшее кустами голубики, летние цветы на краю обрыва и груды плавника, пляж из мелкой и крупной гальки, море, разбитое темными островами. Яркий, жаркий, ветреный день на берегу океана, таким во всяком случае он мне запомнился. Мы установили мольберты среди серых, зеленых, розовато-лиловых камней и писали воду и изгибы береговой линии: Роберт после заметил, что берег там похож на побережье Норвегии, где он побывал после колледжа. Я сохранила это в своем очень скудном досье на него.
Однако в тот день мы мало разговаривали, больше стояли в паре ярдов друг от друга и молча работали. У меня хорошо получалось, несмотря на мою раздвоенность, или, может быть, благодаря ей. Я отвела себе полчаса на первый холст — маленький — работала быстро, держала кисть как можно легче, ради опыта. Вода была темно-синей, небо — почти бесцветным сиянием, пена на краю прибоя цвета слоновой кости: теплого, живого оттенка. Роберт мельком глянул на мое полотно, когда я сняла его и поставила к камню сушиться. Я поняла, что меня не раздражает его молчание — он был уже не учителем, а просто спутником.
Над вторым холстом я работала медленнее, и к тому времени, когда мы прервались на ленч, закончила только фон. В столовой мне великодушно позволили запастись бутербродами с яйцом и фруктами. У Роберта, похоже, ничего с собой не было, и думаю, если бы я не поделилась, он бы остался голодным. Закончив, я вытащила тюбик крема от загара и намазала лицо и руки: ветерок налетал прохладными порывами, но я чувствовала, что уже начинаю обгорать. Я предложила его и Роберту, но он со смехом отказался.
— Не все здесь такие нежные.
Потом он снова коснулся ладонью моих волос, и кончиками пальцев — щеки, как будто просто восхищался, а я улыбнулась, но не сделала движения ему навстречу, и мы вернулись к работе.
Когда свет стал темнеть и гаснуть, тени на островах изменились, и я задумалась о ночи. Нам надо было где-то устроиться на ночлег — не нам, мне. Если выехать в шесть или в семь, можно добраться до Портленда и найти мотель. Дешевый, а на поиски дешевого нужно время. А думать о Роберте Оливере и его планах или об отсутствии таковых я не собиралась. Хватит, должно хватить, и того, что я день проработала рядом с ним, можно сказать, под боком.
Роберт стал работать медленнее, я уловила усталость в движении его кисти прежде, чем он остановился и заговорил:
— Хватит?
— Я могла бы прерваться, — согласилась я. — Может, еще минут пятнадцать, чтобы запомнить цвета и тени, но света уже не хватает.
Немного погодя он начал вытирать кисти.
— Поедим?
— Что? Розовые бутоны?
Я указала на обрыв у нас за спиной. На нем были невиданно пышные заросли роз, большие рубиновые цветы в зелени. А подняв голову, вы видели только голубое небо. Мы стояли рядом и смотрели на эту триаду цветов: красный, зеленый, синий, сюрреалистически яркие.
— Или можно перекусить водорослями, — сказал Роберт. — Не волнуйся, что-нибудь отыщем.
Вторая половина дня, Этрета. Берег великолепно освещен, но работа у Беатрис не идет. Она второй раз пытается написать этот вид: перевернутые рыбацкие лодки на берегу. Ей не хватает человеческих фигур, и она вставляет двух дам и господина, прогуливающихся вдоль обрыва: горожанок со светлыми зонтиками, яркое пятно на фоне темной скальной арки вдали. Сегодня здесь еще один художник, тучный мужчина с каштановой бородкой установил ножки мольберта у самой воды: она жалеет, что не написала его. Они с Оливье переглядываются, когда он проходит мимо на пути к берегу, безмолвный компаньон их молчания.
Небо сегодня не получается, даже когда она добавляет белил и подмешивает немного охры. Оливье наклоняется к ней, спрашивает, почему она качает головой. Охра в густом реальном свете трогает его жесткие волосы, усы, светлую рубашку. Она невзначай, когда он склоняется к ней, касается ладонью его щеки. Он ловит и удерживает ее пальцы, целует их, тепло поцелуя растекается по ее телу. На виду у темных окон городских домов, перед крепкой спиной незнакомца, рисующего скалы, перед дамами с зонтиками они быстро целуются. Третий поцелуй. На этот раз она чувствует, как настойчиво его губы открывают ее, — Ив позволяет себе такое только в темноте их спальни. Его язык силен, губы свежи, когда его руки обнимают ее, она понимает, что юность все еще живет в нем, и эти губы — проход к ней, туннель для прилива.
Он так же резко отрывается.
— Моя самая дорогая…
Он откладывает кисть и отходит на несколько шагов. Слышно, как скользят камешки у него под подошвами. Он стоит, глядя в море. В этом нет ничего от мелодрамы, только потребность отстраниться, чтобы собраться с силами. Руки его старше губ.
— Нет, — говорит он. — Это моя вина.
— Я люблю тебя.
Объяснение. Он все всматривается в горизонт. Его голос слабо доносится до нее.
— И почему это так безнадежно?
Она смотрит на него сбоку, ожидая отклика. Через минуту он оборачивается и берет ее за руки.
— Будь осторожней в словах, дорогая. — Он уже овладел своим лицом, оно ласково, совсем как обычно. — Ты не знаешь, как хрупки надежды старика.
Она подавляет порыв топнуть ногой по сыпучей гальке — не хватало только показаться ребячливой.
— Почему ты решил, будто я не знаю?
Он сжимает ее руки, глядя ей в лицо. Сейчас ей нравится, что он забыл, сколько глаз, может быть, смотрит на них.
— Может быть, и знаешь, — говорит он.
На его лице возникает улыбка, любящая, серьезная улыбка, желтоватые, но ровные зубы. Когда он улыбается, она понимает, откуда взялись морщины на его лице: тайна каждый раз разрешается заново. Теперь она знает, что тоже любит его — не только за то, кто он есть, но и за то, кем был задолго до ее рождения, и за то, что когда-нибудь он умрет с ее именем на устах. Она без приглашения обнимает его, обхватывает его худое тело, ребра и талию под слоями одежды и крепко держит. Ее щека лежит у него на плече, на старом жилете: ей там удобно. Его руки обхватывают ее, в них живое тепло. В этот момент, кажется ей после, все его недолгое будущее решено, решено и ее, долгое.
Проехав еще несколько миль к югу, мы нашли итальянский ресторан, из тех, где бутылки в соломенной оплетке, скатерти и занавески в красную клетку, светлые розы в вазе на столике. Был вечер понедельника, и в зале оказалось почти пусто, не считая еще одной… пары, едва не написала я, и одинокого мужчины. Роберт попросил свечу.