— Ты думаешь, стоит? — шепнул я Элен. Она задумчиво смотрела на меня.
— Не знаю, но ничего другого не остается. В песне упоминается дракон — придется отыскать ее источник. А пока можно тщательно осмотреть Бачково и поработать в библиотеке, если библиотекарь согласится помочь.
Я устало опустился на каменную скамью под галереей.
— Хорошо».
«Сентябрь 1962 г.
Любимая моя доченька!
Черт побери этот английский! Но стоит мне попытаться написать тебе несколько строк по-венгерски, я чувствую, что ты не слушаешь. Ты растешь на английском. Твой отец, поверивший, что я умерла, говорит с тобой по-английски, вскидывая тебя на плечи. Он говорит с тобой по-английски, надевая тебе туфельки — ты уже не первый год носишь настоящие туфельки, — и по-английски, когда берет тебя на руки на прогулке в парке. И если я говорю с тобой не по-английски, я чувствую, что ты меня не слышишь. Первые два года я тебе совсем не писала, чувствуя, что ты не слушаешь никакого языка. Я знаю, твой отец считает меня мертвой, потому что он не пытается найти меня. А если бы попытался, то не сумел бы. Но он не слышит меня ни на каком языке.
Твоя любящая мама Элен».
* * *
«Май 1963 г.
Любимая моя доченька!
Не знаю уж, сколько раз я безмолвно рассказывала тебе, как счастливы были мы с тобой первые несколько месяцев. Глядя, как ты просыпаешься после младенческого сна, как первой начинает шевелиться ручка, когда вся ты еще спишь, потом вздрагивают темные реснички, и вот ты уже потягиваешься и улыбаешься, я забывала обо всем на свете. Потом что-то случилось. Это была не внешняя угроза, ничто не угрожало тебе. Что-то изменилось во мне. Я снова и снова осматривала твое совершенное тельце в поисках отметин. Но отметина была во мне, еще до той раны на шее, и она не заживала. Я стала бояться коснуться тебя, мой совершенный ангел.
Твоя любящая мама Элен».
* * *
«Июль 1963 г.
Любимая моя доченька!
Сегодня мне особенно не хватает тебя. Я работаю в Риме, в университетском архиве. За последние два года я бывала здесь уже дважды. Меня знают охранники, меня знают архивисты, и официант в кафе напротив знает меня и не прочь был бы познакомиться получше, если бы я не отворачивалась холодно, словно не замечаю его внимания. В архиве оказались записи о чуме 1517 года. На умерших была всего одна отметина: красная ранка на шее. Папа приказал хоронить их, пронзив колом сердце и набив рот чесноком. 1517 год. Я стараюсь составить хронологическую карту его передвижений или — различить их невозможно — передвижений его слуг. Эта карта — список у меня в блокноте — занимает уже много страниц. Но будет ли с нее толк, пока не знаю. Надеюсь, что по мере работы соображу, как ее применить.
Твоя любящая мама Элен».
* * *
«Сентябрь 1963 г.
Любимая моя доченька!
Я почти готова сдаться, вернуться к тебе. В этом месяце твой день рождения. Еще один день рождения без меня? Я бы вернулась к тебе сейчас же, если бы не понимала, что все тогда начнется сначала. Я снова почувствую себя нечистой, как шесть лет назад, — и рядом с твоей чистотой это чувство будет еще ужаснее. Как можно мне, оскверненной, быть рядом с тобой? Разве я вправе коснуться твоей гладкой щечки?
Твоя любящая мама Элен».
* * *
«Октябрь 1963 г.
Любимая моя доченька!
Я теперь в Ассизи. Вид потрясающих соборов и церквей на крутых склонах холмов наполняет меня отчаянием. Мы могли бы приехать сюда все вместе: ты в своем платьице и шляпке, и я, и твой отец, и гуляли бы, как обычные туристы, держась за руки. Вместо этого я дышу пылью монастырской библиотеки, читая документ 1603 года. В декабре этого года здесь погибли двое монахов. Их нашли в снегу с небольшими повреждениями на горле. Латынь мне очень пригодилась, и денег хватает на все: консультации, переводы, оплата счетов из прачечной… а также визы, билеты и фальшивые документы. В детстве я не представляла, что такое богатство. В деревне, где росла моя мать, немногие знали, как выглядят деньги. Теперь я поняла, что за деньги можно купить все. Нет, не все. На них не купишь того, что мне нужно.
Твоя любящая мама Элен».
«Никогда в жизни дни не казались мне такими долгими, как те два дня в Бачково. Если бы я мог приблизить обещанное празднество, заставить его начаться немедленно! Проследить единственное слово песни — дракон — до его гнезда! В то же время я боялся почти неизбежной минуты, когда и этот последний ключ обратится в дым или же окажется не подходящим ни к одному замку. Элен уже предупредила меня, что народные песни — скользкая материя: их источник теряется в веках, тексты изменяются и дополняются, а те, кто их поют, редко знают автора или время их сочинения. Оттого-то они и называются народными песнями, вздохнула она, расправляя воротничок моей рубашки. Мы проводили второй день в монастыре, и этот несвойственный ей домашний жест выдавал и ее волнение. У меня словно песка насыпали под веки и голова раскалывалась при виде залитого солнцем двора с разгуливающими по нему цыплятами. Прекрасное место, замечательное, и для меня полное экзотики — здесь чувствовалось течение жизни, не прерывавшееся с одиннадцатого века: цыплята так же искали червячков, и котенок катался по теплым камням, и солнечный свет играл на резьбе красного и белого камня… Но я уже не способен был оценить его красот.
На второе утро я проснулся рано. То ли во сне, то ли наяву мне слышался звон колоколов. Сквозь полотняную занавеску на окне своей кельи я, кажется, разглядел силуэты четверых монахов, направлявшихся в церковь. Я собрал одежду — господи, какую же грязную, но мне было не до стирки, — оделся и тихо спустился с галереи во двор. Еще не совсем рассвело, и за горы спускалась луна. Мне на минуту захотелось зайти в церковь, постоять у приоткрытой двери. Внутри мелькали огоньки свечей, пахло воском и благовониями, и помещение, казавшееся днем темной пещерой, в утренней мгле манило теплом. Монахи запели. Горестный звук песнопения пронзил мое сердце кинжалом. Должно быть, точно так они пели темным утром 1477 года, когда братья Кирилл и Стефан со своими спутниками, оставив могилы замученных друзей — в склепе? — ушли в горы, охраняя везущую сокровище повозку. Куда же они ушли? Я обернулся лицом к востоку, потом к западу, к быстро закатывающейся луне, потом к югу.
Ветерок шевельнул листья липы, и через несколько минут я увидел первые лучи солнца, соскальзывающие по склону к монастырской стене. Где-то в глубине монастыря прокукарекал запоздалый петух. В другом настроении я наслаждался бы мгновеньем полного погружения в историю, но сейчас невольно продолжал поворачиваться в надежде почуять сердцем, в какую сторону ушел брат Кирилл. Где-то там была гробница, возможно, затерянная так давно, что даже память о ее существовании стерлась. До нее могло быть три дня пешего пути, или три часа, или неделя. "… Немного дальше, и прибыли благополучно… " — говорит Стефан в «Хронике». «Немного» — это сколько? И в какую сторону? Земля уже просыпалась — горные леса с уступами пыльных скал, мощеный двор у меня под ногами, монастырские луга и поля, — но она хранила свою тайну.