Экспресс на Перпиньян отходил в 4:02.
Барли забросил свою сумку на площадку и за руку втащил меня по крутым ступеням. В поезде было мало пассажиров, и мы легко нашли пустое купе. Поезд тронулся, а попутчиков так и не появилось. Я устала: дома в этот час миссис Клэй, усадив меня за кухонный стол, вручала мне стакан молока и сдобный кекс. Сейчас я лишь мечтательно вздохнула о ее надоедливой опеке. Барли сел рядом со мной, хотя в его распоряжении было еще четыре свободных места, а я просунула руку под его локоть в шершавом рукаве свитера.
— Мне надо заниматься, — объявил студент, однако раскрыть книгу не торопился: за окном города то и дело открывались новые виды Парижа. Мне вспомнилось, как мы с отцом поднимались на Монмартр или разглядывали понурого верблюда в зверинце Ботанического сада. Теперь я словно открывала город заново.
Барли, шевеля губами, читал Мильтона, а меня стало клонить в сон, так что когда он сообщил, что хочет выпить чаю в вагоне-ресторане, я только головой помотала.
— Отключаешься, — улыбнулся он. — Тогда поспи здесь, а я возьму с собой книжку. Когда ты проголодаешься, сходим еще раз, пообедаем.
Он не успел выйти из вагона, как у меня закрылись глаза, а открыв их снова, я обнаружила, что, как ребенок, лежу, свернувшись в клубочек на сиденье, а длинная юбка натянута до самых лодыжек. Напротив кто-то сидел, скрыв лицо за газетой, и я поспешила сесть как следует. Это был не Барли. Человек читал «Le Monde», и из-за двойного листа виднелись только его колени да черный кожаный портфель, стоявший с ним рядом.
На долю секунды мне почудилось, что рядом отец, и меня захлестнуло радостное смятение, но тут мне бросились в глаза ботинки. На соседе были черные, начищенные до блеска кожаные ботинки с изящным ажурным узором на мыске и с черными же шнурками, оканчивающимися черными кисточками. Мужчина сидел, заложив ногу на ногу, и под безупречными черными брюками виднелись черные шелковые носки. Но ботинки были не отцовские, и вообще что-то было не так с этими ботинками или с ногами, которые в них скрывались, хотя я не могла бы сказать, в чем дело. Мне стало неприятно от мысли, что странный попутчик вошел, пока я спала, и, может быть, смотрел на меня спящую. Я поежилась, гадая, удастся ли встать и выйти из купе, чтобы он меня не заметил. Тут я заметила, что он задернул занавеску, отделяющую купе от прохода, так что мы были скрыты от пассажиров, проходящих через вагон. Или это Барли задернул ее, уходя?
Украдкой я посмотрела на часы: почти пять. Судя по холмистой местности за окном, мы уже на юге. Человек за газетой сидел так тихо, что меня пробрала дрожь. Теперь я поняла, что с ним было не так: я не спала уже несколько минут, но за это время он ни разу не перелистнул газету.
«Квартира Тургута располагалась в дальней части города, на берегу Мраморного моря, и мы попали туда на пароме. Элен стояла у перил, глядя на летящих за кормой морских чаек и на величественный силуэт удаляющегося старого города. Я встал рядом с ней, и Тургут называл для нас имена куполов и шпилей, а ветер уносил его слова. Квартал, куда мы попали, сойдя с парома, оказался гораздо более современным — что в данном случае означало застройку девятнадцатого века. Проходя по тихим улочкам, тянувшимся от пристани, я открывал для себя новый Стамбул: гордо распростершие ветви деревья, каменные и деревянные дома, какие можно увидеть в пригородах Парижа, чистые тротуары, цветочные клумбы, приподнятые над мостовой, и резные карнизы. Здесь и там старая империя прорывалась полуразрушенной аркадой или одинокой мечетью, а иногда — зданием турецкой архитектуры, с нависающим вторым этажом. Но на улице, где жил Тургут, западный комфорт смел местный колорит. Позже я встречался с подобным сочетанием противоположностей в других городах: в Праге и Софии, в Будапеште и Москве, в Белграде и Берлине — во всех восточных городах, щеголявших заемным стилем жизни.
— Прошу входить!
Тургут остановился перед старым многоквартирным домом, вместе с нами поднялся по двухпролетной лестнице и заглянул в почтовый ящик, оказавшийся пустым, с надписью: «Профессор Бора». Отворив дверь, он отступил в сторону.
— Добро пожаловать. Мой дом — ваш дом.
Мы оказались в прихожей с блестящим паркетным полом и деревянной обивкой стен и здесь, следуя примеру Тургута, сменили туфли на расшитые цветным узором шлепанцы. Затем он провел нас в гостиную, где Элен восторженно охнула, и я невольно отозвался эхом ее восклицанию. Комнату наполнял приятный зеленоватый свет, смешивавшийся с отсветами мягких розовых и желтых оттенков. Спустя минуту я сообразил, что солнечный свет пробивался сквозь кроны деревьев, заслонявших два больших окна, и вливался в комнату через дымку кружева белых занавесок. Вдоль стен стояли дивные кушетки резного дерева — очень низкие, полускрытые кружевными накидками поверх гор цветных шелковых подушек. Выше на беленых стенах располагались картины и гравюры с видами Стамбула и среди них — портреты старика в феске и человека помоложе, в черном костюме, а также лист пергамента с арабской вязью, вставленный в рамку. Среди видов города было несколько поблекших, цвета сепии фотографий, а в стороне — шкафчик с медным кофейным сервизом. Углы комнаты украшали яркие керамические вазы с букетами роз. Прямо посреди комнаты, сияя в ожидании новой трапезы, стоял большой круглый поднос на низких подпорках.
— Как красиво! — выдохнула Элен, обращаясь к хозяину, и я снова поразился, как хорошеет она, когда искреннее чувство расправляет жесткие морщинки вокруг глаз и губ. — Прямо «Тысяча и одна ночь»!
Тургут рассмеялся, взмахом широкой ладони словно бы отстраняя комплимент, однако он явно был польщен.
— Это все жена, — сказал он. — Она любит старину: картины и вещи, и получила многие из них в наследство. Может, кое-что сохранилось даже со времен султана Мехмеда, — улыбнулся он мне. — И кофе она варит лучше меня — по ее словам, но я сделаю все, что в моих силах.
Он усадил нас рядком на низкие кушетки, и я понял, что неспроста именно турецкие слова служат в нашем языке символами уюта: диван, халат и, в конце концов, оттоманка.
В силах Тургута оказалось угостить нас настоящим обедом, который он принес из кухни, отвергнув наши настойчивые предложения помочь. Не представляю, как он умудрился так быстро все соорудить — должно быть, приготовил заранее. На круглом подносе появились соусы и салаты, нарезанная ломтиками дыня, тушеное мясо с овощами, цыплята на вертеле, вездесущая простокваша с огурцами, кофе и россыпи медовых сластей в миндальной крошке. Мы ели от всей души, а Тургут все потчевал и потчевал нас, пока мы не взмолились о пощаде.
— Ну, — заметил он, — жена, пожалуй, скажет, что я морил вас голодом.
На закуску были поданы стаканы с водой и к ним — блюдечки с чем-то белым и сладким.
— Розовое масло, — попробовав, определила Элен. — Очень мило. У нас в Румынии такое тоже делают.
Она капнула немного белой пасты в свой стакан и выпила. Я последовал ее примеру — мне было не до забот о пищеварении.