«Первое, что я увидел, проснувшись на следующее утро на своей солдатской койке, были золотые херувимы над головой, и я долго не мог вспомнить, где нахожусь. Неприятное чувство: оторвавшись от дома, не знать, в каком из чужих городов очутился. За окном мог быть Нью-Йорк, Стамбул, Будапешт или любой другой город. Я чувствовал, что перед пробуждением меня мучил кошмар, а боль в сердце остро напоминала об отсутствии Росси. Эта боль часто посещала меня по утрам, и мне подумалось, не перенесло ли меня сновидение в какое-то мрачное место, где я мог бы найти его, если бы задержался.
Элен уже завтракала в гостиничной столовой, расстелив перед собой на столе венгерскую газету — увидев напечатанными слова ее родного языка, я проникся ощущением безнадежности: не мог разобрать ни единого слова, даже в заголовках. Элен приветствовала меня жизнерадостным взмахом руки. Должно быть, на моем лице еще отражалось впечатление от утреннего кошмара, невнятных заголовков и мысли об ожидавшем меня докладе. Пока я усаживался напротив, девушка окинула меня критическим взором.
— Какая печаль на челе! Снова размышлял над жестокостями турок?
— Нет, всего лишь об ужасах международных конференций.
Я завладел рогаликом из ее корзинки и одной из белых салфеток. Гостиница, несмотря на свою несколько обветшавшую роскошь, щеголяла безупречной опрятностью, и рогалики с маслом и клубничным джемом оказались восхитительны, как и поданный через несколько минут кофе. В нем не было горечи.
— Не волнуйся, — утешила меня Элен. — От твоего доклада все…
— Выскочат из штанов? — предположил я. Она расхохоталась:
— В твоем обществе я значительно усовершенствую свой английский… или окончательно испорчу, не знаю.
— Я в восторге от твоей тети. — Я намазал маслом следующий рогалик.
— Я еще вчера заметила.
— Расскажи, как она умудрилась выбраться из Румынии и достигнуть таких высот? Если можно, конечно.
Элен отхлебнула кофе.
— Игра случая, пожалуй. Она из очень бедной семьи — в Трансильвании они владели клочком земли в деревушке, которой, я слышала, уже не существует. У деда было девятеро детей, из них Ева — третья. Ее с шести лет посылали на заработки, потому что нуждались в деньгах и не могли ее прокормить. Она поступила служанкой к каким-то богатым венграм, у которых неподалеку от деревни была собственная вилла. До войны в Румынии было много венгерских помещиков — после передела границ по Трианонскому договору они внезапно оказались в иностранном государстве.
Я кивнул:
— Это после Первой мировой войны, когда прокладывали новые границы?
— Пять с плюсом. Так что Ева с детства служила в их семье. Она рассказывала, что к ней там были очень добры. Иногда по воскресеньям отпускали домой, чтобы она не потеряла связи с родными. Ей было семнадцать, когда ее хозяева решили вернуться в Венгрию и взяли ее с собой. Там она встретила молодого человека: журналиста и революционера по имени Янош Орбан. Они полюбили друг друга и поженились, и он живым вернулся с войны. — Элен вздохнула. — Так много венгерских юношей сражались в Первую мировую по всей Европе. Сколько их могил в Польше, в России… Как бы то ни было, Орбан при послевоенном коалиционном правительстве вошел в силу, а наша славная революция наградила его министерским постом. Потом он погиб в автомобильной катастрофе, а Ева осталась растить сыновей и продолжать политическую карьеру. Она поразительная женщина. Даже я не знаю, каковы ее политические убеждения; иногда мне кажется, что она не вносит в политику ни капли чувства — для нее это просто ремесло. Думаю, дядя был страстным человеком, убежденным последователем ленинской доктрины, и искренне восхищался Сталиным, пока сюда не дошли слухи о его жестокости. О тетушке того же сказать не могу, зато она сделала замечательную карьеру, так что обеспечила своим сыновьям все возможные привилегии, и мне тоже смогла помочь, как я тебе рассказывала. Я не упустил ни слова из ее рассказа.
— А как сюда попали вы с матерью? Элен снова вздохнула.
— Мать на двенадцать лет моложе Евы, — сказала она. — Ева всегда любила ее больше других маленьких братьев и сестер, но когда Ева уехала в Будапешт, матери было всего пять лет. Потом матери исполнилось девятнадцать, она была не замужем и забеременела. Она боялась, что узнают родители и односельчане — понимаешь, в традиционной культуре ей грозила опасность изгнания и голодной смерти. Она написала Еве и попросила о помощи, а тетя с дядей устроили ей переезд в Будапешт. Дядя встретил ее на границе, которая тогда строго охранялась, и отвез в город. Тетя рассказывала, что пограничной страже пришлось дать огромную взятку. В Венгрии ненавидели трансильванцев, особенно после договора. Мать всей душой полюбила дядю: он не только спас ее от большой беды, но и никогда ни словом не намекнул на национальные различия. Она очень горевала после его гибели. Это он доставил ее в Венгрию и помог начать новую жизнь.
— А потом родилась ты? — тихонько спросил я.
— А потом родилась я. В будапештской больнице, и тетя с дядей помогли вырастить меня и дали мне образование. Пока я не окончила школу, мы жили с ними. В войну Ева увезла нас в деревню и как-то умудрилась прокормить. Мать тоже получила здесь образование и выучила венгерский. И наотрез отказалась учить меня румынскому, хотя во сне иногда говорит на нем. — В ее взгляде сквозила горечь. — Как видишь, твой обожаемый Росси много сделал для нас, — сказала она с кривой усмешкой. — Если бы не тетя с дядей, мать умерла бы одна где-нибудь в горном лесу и ее тело сожрали бы волки. И меня заодно.
— Я тоже благодарен твоим тете и дяде, — выговорил я и, боясь встретить ее взгляд, стал наливать себе еще кофе из медной джезвы.
Элен помолчала и спустя минуту зашелестела листками, извлеченными из сумочки.
— Повторим твой доклад?
И солнечный свет, и утренняя прохлада казались мне полными угрозы; быстро шагая к недалекому университетскому зданию, я только и думал о приближавшейся минуте, когда объявят мой доклад. До сих пор мне только раз приходилось выступать публично: совместно с Росси, на организованной им в прошлом году конференции по голландским колониям. Каждый из нас писал свою часть доклада: в моей половине содержалась жалкая попытка втиснуть в двадцатиминутную речь содержание еще не написанной диссертации. Половина Росси представляла собой блестящее эссе на темы культурного наследия Нидерландов, стратегической мощи голландского флота и природы колониализма. Я, хотя и страдал от сознания своей неполноценности, был польщен его приглашением участвовать в докладе. Кроме того, меня поддерживала мысль о его незаметном, но ощутимом присутствии на кафедре и воодушевил добротный хлопок по спине, когда я передал ему аудиторию. Но сегодня надеяться предстояло только на себя. Перспектива провала ужасала и повергала в отчаяние, и я спасался, лишь представляя на своем месте Росси.
Мы проходили по светлым и прекрасным улочкам Пешта, и теперь, при дневном свете, я видел, что его великолепие создается — или, скорее, воссоздается — прямо у меня на глазах. Целые кварталы были разрушены войной. Во многих домах рухнули передние стены или не было стекол в верхних этажах, а то и самих этажей, а присмотревшись, я видел на уцелевших стенах оспенную рябь пулевых отметин. Я жалел, что идти нам недалеко и я слишком мало увижу город, но мы с Элен договорились прослушать все утренние доклады, как положено законным гостям конференции.