— Хотите присесть? — предложил Рэмзер.
— Конечно.
Маккой поняла, что этот вопрос задан не из простой любезности. Волнение Рэмзера не ускользнуло от ее внимания, когда еще час назад они отправились на экскурсию по Белому дому.
— У меня ноги огнем горят, — улыбнулась она. — Такое ощущение, словно с самого февраля не отдыхала.
Рэмзер сел в кресло напротив нее. Несколько секунд они сидели молча. По крыше барабанил дождь. В окно ударил случайный порыв ветра. Заскрипела какая-то балка. Если не считать недавнего косметического ремонта и «Стингеров», легко забывалось, что Белому дому уже более двухсот лет. Наконец Рэмзер сказал:
— Насколько я знаю, недавно с вами беседовал Эд Логсдон.
— Да, у нас с председателем Верховного суда был интересный разговор.
— Я понимаю, что между вами и мной не очень много общего, но, как хозяин этого кабинета в течение последних восьми лет, я бы хотел попросить вас — причем настоятельно попросить — еще раз рассмотреть его предложение.
— Тайные общества и кулуарные обсуждения — это не мой стиль, господин президент.
— Пожалуйста, зовите меня Гордон. Пора мне отвыкать быть президентом.
— Гордон, — послушно повторила она. — Я победила под лозунгом «Голос народа». Vox populi. Народ сам избрал меня. Вряд ли моим избирателям понравится, если я буду тайком заседать в каких-то прокуренных клубах и принимать решения у них за спиной.
— Мне тоже так раньше казалось. Но наша должность подразумевает чудовищную ответственность. Именно поэтому я и согласился вступить в Комитет. Видите ли, ответственность президента не ограничивается рамками доверия, оказанного нам избирателями, и распространяется до самых глубин американской идеи.
— Вы считаете, что обычные граждане не способны понять эту идею?
— И да и нет. Люди эгоистичны по своей природе. Помните, что говорил Марк Твен? Нельзя верить человеку, который не голосует своим кошельком. Средний избиратель исходит из личного благосостояния и благополучия своей семьи. Стал он богаче или нет за прошедшие четыре года.
— А что в этом не так?
— Ничего. Я и сам такой же. Но президент не может принимать решения, которые повлияют на судьбу страны в течение столетия, руководствуясь тем, угодит он или нет избирателю в ближайшие полгода.
— Услышать такое от человека, которому требуется голосование по вопросу, какой костюм носить, синий или серый, — это уже кое-что.
Рэмзер не обратил внимание на ее колкость.
— Вы ответственны прежде всего перед страной и только потом — перед народом.
— По-моему, это одно и то же.
— Не всегда. Бывают случаи, когда только президент решает, как поступить в данной ситуации. Даже без дебатов в конгрессе. Без опросов общественного мнения, на которые, признаюсь, я слишком сильно полагался. Давайте посмотрим, получится ли у вас по-другому! Когда надо действовать быстро и недвусмысленно. И без лишнего шума. Доверие, которое нам оказано, подразумевает и эту возможность.
— По-вашему, люди хотят, чтобы им лгали?
— В сущности, да. Они ждут, что высшее руководство страны примет решение в интересах народа. Непростое решение, с которым в ближайшем будущем они могут и не согласиться.
— И именно для этой цели существует Комитет?
— Да. Таким он был создан в тысяча семьсот девяносто третьем году.
— Председатель Верховного суда Логсдон рассказал, какую роль Комитет сыграл в Договоре Джея.
— Потише, пожалуйста, иначе нам придется переписывать учебники истории, — вполголоса произнес Рэмзер.
Маккой не улыбнулась его шутке.
— И было что-то еще, кроме этого?
— Многое.
— Например?
— Пока вы не вступите в Комитет, я не имею права ничего вам рассказывать. Однако замечу, не было ни одного случая, когда бы я не согласился с действиями Комитета.
— Всегда считала вас человеком, который по ночам спит спокойно.
— Джефферсон, Линкольн, Кеннеди… Это большая честь — стать членом Комитета. Существуют вопросы, которые требуют вашего внимания.
— Я уверена, что они все найдут отражение в секретной папке, которую каждое утро будет мне вручать директор Центрального разведывательного управления.
— Возможно, что и нет.
Маккой подалась вперед:
— Я не разделяю вашего пессимизма в отношении американского народа и всегда считала, что, если сказать народу все прямо, без прикрас, он более чем способен принять правильное решение. Гордон, ваша беда в том, что вы никогда не доверяли народу. Хотя, возможно, не только ваша. Мы почему-то убедили себя, что народ, граждане — наши мужья и братья, лучшие друзья, — хотят, чтобы их обманывали — вводили в заблуждение, уверяя, что та или иная ситуация хуже или лучше, чем на самом деле. Значительнее, ужаснее, опаснее… У меня на этот счет другое мнение. По-моему, народ уже достаточно наслушался всяких глупостей и просто хочет знать, каково в действительности положение дел.
— Мэг, все это хорошо для предвыборной кампании. Но не в реальном мире, к сожалению. Поверьте, народ не интересует истинное положение дел. В большинстве случаев оно просто пугает.
— Ну, посмотрим.
Рэмзер склонил голову и вздохнул. Когда он снова поднял взгляд, его лицо побледнело. Он даже как-то постарел.
— Полагаю, это ваш окончательный ответ.
— Нет, Гордон, это не окончательный ответ. А окончательный ответ такой. Эпоха, когда группка жирных котов, этих всемогущих финансовых воротил, закулисно творила свои дела, закончилась. Я не собираюсь вступать в Комитет, потому что Комитета больше не будет. И первое, что я сделаю, после того как завтра принесу присягу, — я с корнем выкорчую всех вас, интриганов.
— Как вы себе это представляете?
— У меня в газете «Пост» есть друзья. Им будет невероятно интересно узнать все то, что вы рассказали. На таком фоне и Уотергейт поблекнет.
— С помощью прессы?
Сенатор Маккой кивнула:
— По-моему, это как раз заинтересует Чарльза Коннолли.
— Да, Мэг, вы правы, Чарльзу Коннолли ваша история наверняка понравилась бы. — Он пристально поглядел ей в глаза. — Мне очень жаль, Мэг.
У сенатора Маккой по спине побежали мурашки. В голосе Рэмзера она услышала какое-то особое чувство. Президент США как будто выражал соболезнования.
— Профессор Уолш?
Взлохмаченный бородатый человек, в черном вязаном свитере и очках в черепаховой оправе, поднял взгляд от письменного стола.
— Сейчас неприемные часы, — хрипло произнес он. — Приходите в понедельник или пятницу с десяти до одиннадцати. Часы приема указаны на двери и в вашем учебном плане. Если, конечно, вы потрудились заглянуть в него.