Он очень старался, Серёжа, старался каждый день доказать всем нам, что мы приехали сюда не напрасно, – в первую же неделю он надставил полурассыпавшийся дымоход, чтобы печь перестала, наконец, дымить; потом долго и тщательно конопатил щели, сквозь которые в этот летний, хлипкий скворечник неумолимо просачивался снаружи мороз. Он пытался даже очистить жалкое наше жилище от массы разнородного, ненужного, унылого барахла, оставленного десятками безымянных рыбаков и туристов, останавливавшихся здесь когда-то, – и не смог, конечно, потому что сам этот дом, весь целиком, со своими облезлыми стенами, провисшим потолком и мутными подслеповатыми окошками, состоял из этого барахла, был из него сложен. Но Серёжа старался. Я думаю, он хотел, чтобы мы поняли, насколько верным, единственно возможным было его решение – уехать именно сюда, в это неуютное, безлюдное место; хотел, чтобы кто-нибудь из нас сказал ему – «ты был прав», «ты спас нам жизнь», или хотя бы просто помог ему делать вид, что всё хорошо, что уже не страшно, что мы справимся, только никто из нас не смог помочь ему тогда – даже я, у нас просто не хватило сил. Мы были слишком измучены дорогой, двенадцатью днями торопливого бегства, до краев наполненными неуверенностью и страхом, и вместо облегчения сразу после приезда, буквально на следующий день после того, как вещи из машин были переправлены сюда, на остров, мы все по какой-то неясной причине разом провалились в глухую, безнадежную апатию. То, что окружало нас здесь – три светлых часа в сутки, в течение которых солнце даже не поднимается над горизонтом, вездесущий, всюду проникающий холод, маленький грязный дом, – давило немилосердно, и невозможно было не задаваться вопросами: неужели это всё? разве за этим мы бежали? разве можно это выдержать? – отсчитывая день за днём, одинаковые, пустые, бессмысленные.
Он пытался выглядеть уверенно, но с каждым днем это давалось ему всё труднее – особенно после того, как мы поняли, что остались одни; хотя, казалось бы, всё случившееся на том берегу и было лучшим подтверждением его правоты, только вот чувство одиночества, навалившееся на нас теперь, когда исчез этот маленький и условный, но всё таки буфер между нашим маленьким островом и остальным миром, оказалось слишком сильным даже для него, потому что с этого дня никаких запасных вариантов для нас уже не осталось, и мы действительно были теперь сами по себе.
Я думаю, ему было сложнее, чем нам, – потому что пока мы пробовали примириться с окружающей нас безнадежностью, прерываясь только на еду, сон и вялые переругивания друг с другом, именно он весь декабрь провел на озере, пытаясь научиться ловить под толстым, как бетонная плита, льдом сонную, редкую рыбу, и к моменту, когда стало ясно, что оставшихся у нас консервов, муки, макарон и сахара хватит в лучшем случае недели на три, уже знал определенно, что в эти зимние, темные месяцы озеро нас не прокормит. Поначалу с ним ходил только Мишка – каждый день, сразу после завтрака, они наполняли термос горячим чаем, укутывали лица до самых глаз и отправлялись проверять поставленные накануне сети. Потом, в январе, к ним присоединились и остальные – но количество рыбы, которую они приносили домой, от этого почти не увеличилось.
Сетей было всего две – та, которую захватил с собой Андрей, и еще одна, найденная в дачном поселке под Череповцом, и потеря любой из них оказалась бы для нас невосполнимой; чтобы добраться до воды, полуметровый лёд нужно было рубить тяжелыми топорами, а потом осторожно погружать сети в ледяную, вязкую воду. У наших недавних соседей существовала уйма разнообразных приспособлений, не дававших сетям утонуть или примерзнуть ко льду, и Сережа, к счастью, успел подсмотреть, как они ими пользовались. Очевидно, помимо этих нехитрых, в общем-то, фокусов было что-то еще – что-то, чему он не успел научиться, потому что рыбы в наших сетях никогда не бывало много, и в основном она была мелкая и тощая, с острыми как бритвы плавниками, резавшими пальцы в кровь, и порезы эти заживали очень медленно.
А может быть, Серёжа понимал с самого начала, что еды нам не хватит, – я не знаю точно. За эти несколько месяцев мне, как ни странно, ни разу не удалось поговорить с ним по-настоящему – несмотря на то, что каждую ночь мы ложились в одну постель и всё остальное время, за исключением трех-четырех светлых часов, проводимых им на озере, он был здесь, рядом. Просто мы никогда теперь не оставались одни, это было невозможно в крошечной двухкомнатной конуре, плотно, как какой-нибудь заброшенный детский лагерь из дешевого триллера, заставленной старыми железными кроватями; ни в одном ее углу не нашлось бы места, в котором нашего разговора не услышал бы кто-то еще, а я с удивлением обнаружила, что совершенно не умею разговаривать с ним при свидетелях.
Их было слишком много – всех остальных, мешавших мне, и они по какой-то причине занимали теперь всё его время – бывало, я часами просто пыталась поймать его взгляд, и у меня даже это получалось не всегда. В каком-то смысле это было даже хуже тех двенадцати дней, которые мы провели в дороге, в разных машинах, – потому что тогда хотя бы во время коротких, торопливых стоянок я могла подойти к нему и обхватить руками, и мне было плевать на то, что они смотрят, потому что вокруг было слишком страшно. Теперь тоже было страшно – но сегодняшний страх был уже другим, тягучим и вязким, будничным, и больше не давал мне такой свободы.
Мне кажется, в первый раз за эти месяцы я сумела поговорить с Сережей именно в тот день, когда стало ясно, что еды до весны не хватит, – вернувшись с двумя консервными банками и упаковкой гречки, Наташа сказала вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Вы не поверите, но я только что открыла последнюю коробку с тушенкой, – и неуверенно улыбнулась, как будто это была шутка, не самая удачная, но всё же шутка.
Все мы, разумеется, бросились туда, где были сложены наши запасы продовольствия, и вместо обеда сидели на полу и пересчитывали банки и пакеты, пытаясь определить дневную норму, и даже, кажется, решили ограничиться в этот день одной банкой тушенки вместо двух, но как бы мы ни считали, нас было одиннадцать человек – включая детей, которые ели теперь, как взрослые, – и это означало, что самое позднее через месяц у нас не останется ничего.
Я проснулась посреди ночи – как просыпалась до этого сотню раз; не было ночи, чтобы я не проснулась по крайней мере однажды, потому что это невозможно – научиться спать в одежде, укрываясь спальным мешком, в маленькой комнате, в которой кроме тебя лежит еще пять человек, – казарма, больничная палата, что угодно – только не спальня. Как всегда, было душно, я откинула ощетинившийся колючей молнией угол спальника и попыталась повернуться на бок – проклятая железная сетка кровати жалобно и громко скрипнула и разбудила меня окончательно. Сережи рядом не было. Несколько минут я лежала в темноте, слушая, как легко постукивает неплотно прикрытая входная дверь и посвистывает морозный воздух, врывающийся снаружи; затем встала, нашарила куртку, переброшенную через спинку кровати – лежащий возле печки Пёс шевельнулся, когда я перешагивала через него, но не поднялся, – и, привычно пригнувшись, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, вышла на улицу.
Он сидел почти возле самой двери, упираясь спиной в стену, – и я скорее угадала его присутствие, чем увидела его; протянув руку, я коснулась его плеча и осторожно опустилась рядом, на дощатый помост, опоясывающий дом. В лицо мне неожиданно пахнуло горьковатым дымом, и тогда я спросила с завистью: