– Про кубинских индейцев ты мне не рассказывай. Они все mulatos[46].
– Нет, это неверно. Среди них есть и чистокровные индейцы. Их предков привезли сюда, наверно, пленниками с Юкатана.
– Не люблю yucatecos[47].
– А я люблю. Даже очень.
– Расскажи лучше про Ваб-Ми-Ми. Это на Дальнем Западе?
– Нет, это на Севере. Недалеко от Канады.
– В Канаде я была. Ездила раз в Монреаль на экскурсионном пароходе. Но шел дождь, и ничего не было видно, и мы в тот же вечер уехали поездом обратно в Нью-Йорк.
– И все время, что вы плыли, шел дождь?
– Не переставая. А пока мы еще не вошли в устье реки, был туман и временами шел снег. Нет уж, бог с ней, с Канадой. Расскажи про Ваб-Ми-Ми.
– Это был небольшой городок с лесопилкой на берегу реки. Прямо через городок проходила железная дорога, и у самого полотна громоздились кучи опилок. На реке была устроена запань, и речное русло было на несколько миль запружено бревнами. Как-то раз я там ловил рыбу, вздумал перейти с удочкой на другой берег и ползком стал перебираться с бревна на бревно. Вдруг одно бревно подо мной повернулось, и я очутился в воде. А когда я хотел выкарабкаться, оказалось, что надо мной сплошной бревенчатый свод. Сколько я ни шарил руками в темноте в поисках щели или просвета, мои пальцы встречали только древесную кору. Нигде не было такого места, чтобы можно было раздвинуть два бревна и пролезть между ними.
– Что же ты стал делать?
– Утонул.
– Ой, не шути так, – сказала она. – Скорей расскажи, что ты сделал.
– Я сразу же понял, что медлить нельзя. Стал пядь за пядью ощупывать ближайшее бревно, пока не нащупал то место, где оно прижималось к соседнему. Тогда я уперся обеими руками и до тех пор подталкивал его кверху, пока бревна чуть-чуть не разошлись. Я быстро просунул в просвет кисти рук, потом предплечья и локти и, уже работая локтями, развел бревна настолько, что смог высунуть голову и выпростать руки до самых плеч. Долго я лежал между двумя бревнами, обняв их руками и чувствуя, как нежно я их люблю. От бревен вода в реке казалась коричневой. А в речушке, впадающей неподалеку, она была такого цвета, как то, что ты сейчас пьешь.
– Мне бы ни за что не раздвинуть этих бревен.
– Я и сам не надеялся, что смогу их раздвинуть.
– Сколько времени ты пробыл под водой?
– Не знаю. Знаю только, что я очень долго лежал между бревнами, отдыхая, прежде чем решился действовать дальше.
– Этот рассказ мне нравится. Но после него меня будут мучить кошмары. Расскажи мне что-нибудь веселое, Том.
– Хорошо, – сказал он. – Дай подумать.
– Нет. Рассказывай сразу, не задумывайся.
– Хорошо, – сказал Томас Хадсон. – Когда Том-младший был еще совсем маленький…
– Que muchacho mas guapo![48] – перебила его Умница Лил. – Que noticias tienes de el?[49]
– Muy buenas[50].
– Me alegro[51], – сказала Умница Лил, и при мысли о Томе-младшем, о летчике, глаза у нее наполнились слезами. – Sierapre tengo su fotografia en uniforme con el sagrado corazon de Jesus arriba de la fotografia y al lado la virgen del Cobre.[52]
– Ты свято веришь в богоматерь дель Кобре?
– Верю. Слепо верю.
– Вот и продолжай верить.
– Она денно и нощно заботится о Томе.
– Прекрасно, – сказал Томас Хадсон. – Серафин, еще одну двойную порцию, пожалуйста. Ну, так хочешь слушать веселую историю?
– Да, пожалуйста, – сказала Умница Лил. – Прошу тебя, расскажи что-нибудь веселое. А то мне опять стало грустно.
– Это веселая история, – сказал Томас Хадсон. – Когда мы в первый раз поехали с Томом в Европу, ему исполнилось всего три месяца, а пароходишко был древний, маленький, тихоходный, и море большей частью было бурное. На пароходе пахло трюмной водой и машинным маслом, и медью иллюминаторов, покрытых смазкой, и lavabos[53], и дезинфекцией – большими розовыми лепешками, которые клали в писсуары…
– Pues[54], что-то не очень весело.
– Si, mujer[55]. Ни черта ты не понимаешь. Это веселая история, очень веселая. Так, продолжаю. Кроме того, на нашем пароходе пахло ванными, и ты должен был мыться в определенные часы, а не помоешься, тогда стюард при ванной будет презирать тебя; пахло горячей соленой водой, льющейся из медных кранов в кабине, и мокрой деревянной решеткой на полу, и накрахмаленной курткой стюарда. Кроме того, там пахло дешевой английской стряпней, что способна испортить человеку настроение, и потухшими окурками сигарет «Вудбайнз», «Плейерс» и «Голд флейкс» в курительной комнате и всюду, где их ни бросят. Там не было ни одного приятного запаха, а ты ведь знаешь, что от англичан – и от мужчин и от женщин – идет специфический дух, они сами его чувствуют, как негры чувствуют наш запах, и поэтому им надо очень часто мыться. От коровы, когда она дыхнет на тебя, пахнет сладко, а вот от англичан – нет. И курение им не помогает, трубка может только добавить кое-что к их запаху. Правда, твид у них пахнет хорошо, и кожаная обувь, и седельное снаряжение тоже хорошо пахнет. Но на пароходе седельного снаряжения не бывает, а твид пропитан вонью потухшей трубки. Единственный приятный запах на этом пароходе можно было почувствовать, уткнувшись носом в высокий стакан с сухим искристым девонским сидром. Сидр пах замечательно, и я утыкался в него носом по мере своих возможностей. Иногда даже превышая их.
– Pues. Вот это уже немножко повеселее.