Мне было несложно представить, как девочка, о которой я столько слышала и читала, превратилась в молодую женщину, которую описывала Патриция. Эленор Корбетт в свое время преподала ей такой урок по части близких отношений, который сокрушил всю ее жизнь, а примерное поведение прививалось ей с раннего детства. И вот я снова подошла к вопросу, который по-настоящему интересовал меня:
— Рассказывала ли она вам что-нибудь о своем приемном отце?
— Господи, конечно же, рассказывала. Забавно, что вы спросили. Ведь именно ее рассказы об отце запомнились мне больше всего. Мы каждую неделю вели с ней доверительные беседы, по полчаса, может, чуть дольше. Они происходили в неформальной обстановке и больше смахивали на женскую болтовню — чтобы ей проще было поделиться своими проблемами, если бы они у нее появились. Но проблем у нее никогда не было, поэтому мы просто болтали. Точнее, болтала в основном я… Ребекке больше нравилась роль слушателя, и с этой ролью она отлично справлялась. Но в тех редких случаях, когда она позволяла себе раскрыться, она всегда говорила о своем приемном отце. Правда, никогда даже не упоминала, что он приемный. «Папа» — только так она называла его. Ну прямо как ребенок. Честно говоря, меня это немного настораживало: такая горячая преданность приемному отцу невольно наводила на мысль об инцесте. Если уж она начинала говорить о нем, то не могла остановиться: какой он был чудесный человек, как заботился о ней, как сильно она его любила, с каким нетерпением ждала его следующего приезда, как буквально считала дни от одного его визита до другого, как близки они были, настолько близки, что могли говорить на любые темы. Для меня было удивительно, что в такие моменты она становилась совсем другой — ее самообладание и выдержка полностью улетучивались. Мне казалось, ей очень хотелось произвести на меня впечатление, убедить в том, что ей повезло в жизни… Я старалась не показывать, что все это в моих глазах выглядело странно, и реагировала на ее рассказы так, как она ожидала… Я делала это не только из вежливости, просто не хотела ее расстраивать. По-своему она была очень милой и приятной, хотя полностью ее понять я не могла. Я говорила, что иметь такого отца — замечательно, что многие девочки пожертвовали бы чем угодно, лишь бы оказаться на ее месте. А она в ответ улыбалась. Я видела ее счастливой, только когда она говорила об отце. Не просто довольной, а по-настоящему счастливой.
— А вместе вам их видеть доводилось? Во время его визитов в тюрьму?
— Об этом я как раз и хотела рассказать. Да, я видела их вместе. Через несколько месяцев после знакомства с Ребеккой я дежурила в комнате для свиданий. Обычно я не очень следила, кто к кому приехал, но, увидев за одним из столиков Ребекку, невольно пригляделась. Особенно когда поняла, что сидевший напротив нее мужчина мог быть только ее отцом.
Даже не знаю, чего я от него ожидала, — по описаниям Ребекки, можно было вообразить нечто среднее между Джоном Кеннеди и Мессией. А в итоге человек, сидевший напротив Ребекки, разочаровал меня до глубины души. Он оказался старше, чем я предполагала, — годился ей скорее в дедушки, чем в отцы, — болезненно худой, да он и вообще выглядел больным. Вы, наверное, решите, что я сочиняю, но они смотрели друг на друга как чужие. Ничего общего с рассказами Ребекки. Я представляла себе их встречу совершенно иначе. Ну там объятия, нежные слова, любовь напоказ и все прочее. Как бы не так. Ребекка сидела абсолютно прямо, будто пришла на собеседование по поводу устройства на работу. Во время разговоров со мной она была в сто раз более раскованной.
Именно так и Том Хартли описывал визиты Денниса Фишера в колонию «Саутфилд Юнит».
Патриция между тем продолжала:
— Я подумала — может, в их отношениях есть нечто большее, не заметное внешне? И по-моему, оказалась права. Примерно через год меня неожиданно вызвали в кабинет начальника. Он сказал, что получил известие о смерти отца Ребекки — из больницы позвонили в тюрьму, поскольку других родственников у него не было. Начальник попросил меня сообщить Ребекке. Я обомлела, понимая, какое это будет для нее страшное горе. «Конечно, — добавил начальник, — новость не веселая, но для нее она не будет громом средь ясного неба. У него давно был обнаружен рак. Как сказал его врач, чудо, что он протянул так долго». Его слова меня удивили. Ребекка ни разу даже не намекнула на болезнь отца. И все равно я очень боялась ей сообщать — не меньше, чем если бы он не от долгой болезни умер, а внезапно погиб в автокатастрофе. Я подумала — может, Ребекка потому и не говорила мне, что гнала от себя мысль о его близкой кончине.
Разумеется, мне пришлось сообщить ей эту новость, и все произошло в точности так, как я и предвидела. Ребекка не зарыдала — нет, ничего подобного. Она встретила известие молча, с убитым видом, словно не осознала, что произошло. По мне, так это самая худшая реакция — когда утрата настолько тяжела, что слезы не помогут. Слишком сильна боль. В таком состоянии она пробыла несколько недель. Молчала во время наших с ней встреч, а когда я сталкивалась с ней случайно, мне казалось, что ее подменили. Она и прежде редко выглядела счастливой, но всегда казалась довольной. У нее, как бы это лучше сказать, был вид человека, у которого все в жизни хорошо. А после смерти отца она стала какой-то опустошенной, безразличной… будто двигалась на автопилоте. Трудно описать, что именно изменилось в ней, однако перемены были очевидны. Ее состояние сильно меня беспокоило, но я уже знала, что она не из тех, кто плачется в жилетку, поэтому я некоторое время вообще не касалась того, что произошло, — во время наших еженедельных встреч мы обе делали вид, что все в порядке и ничего не изменилось.
Так продолжалось около месяца, и я попросту не могла дольше оставлять это без внимания. Я спросила, не хочет ли она поговорить с кем-нибудь о своих проблемах. «Ты наверняка очень тоскуешь по нему, — сказала я. — Вы ведь были очень близки, я знаю». Она долго смотрела на меня, каким-то потерянным взглядом. А потом ответила: «Нет, вы не знаете. Вам только кажется, что вы знаете, а на самом деле вы не знаете. Мы совсем не были близки, никогда не были и не могли быть».
Я была потрясена, а она продолжала — и я будто слышала совершенно другого, незнакомого человека. Обычно она была спокойной, мирной, осторожной, а в тот день она говорила с такой горечью, с таким цинизмом, с такой откровенностью, словно больше не видела смысла скрывать что-либо.
«Если бы он не знал, что умирает, я бы после суда ни разу его не увидела, — сказала Ребекка. — Я и в детстве почти не видела его и значила для него не больше, чем мебель. Хотя он так ко всем относился, не только ко мне. Родственников просто вычеркнул из своей жизни — я ни с кем из его семьи не встречалась. Для собственной жены у него также не было времени, но в этом он виноват лишь наполовину, она тоже была хороша».
Не знаю, что она хотела этим сказать. Наверное, это и неважно. «Он делал вид, что его внезапный интерес ко мне, — продолжала Ребекка, — это так мило, так сентиментально. Приехал ко мне в колонию для малолетних, как только я туда попала. Нам предоставили для свидания отдельную комнату, и он там слезы лил. Ему уже сказали, что у него рак, и теперь для него смерть — лишь вопрос времени, но кто знает, может быть, у него в запасе годы. По его словам, только тогда он осознал, что был плохим мужем и отцом, а также и многое другое. Ради чего, спрашивается, жил и работал?.. Он вроде как исповедовался, но звучало фальшиво. Это не было очищением — просто он боялся умереть, не имея никого, кто позаботился бы о нем, хотя бы девочки-убийцы, которую он удочерил, чтобы утихомирить свою жену. Он отогнал от себя всех, зато я всегда была, что называется, под рукой — так сказать, пленная слушательница».