Но она молчала. Она чувствовала, что на данный момент с нее хватит неожиданных откровений, груз которых она уже с трудом могла выдержать, — о собственном прошлом, не перестающем ее преследовать, но самое главное — о настоящем Давида, пораженного наследственным проклятием.
Шарли взглянула на человека, сидящего напротив нее, и вдруг перед ней снова возник образ Фабиана. В последний раз, когда она его видела (Шарли старалась лишний раз не пробуждать это воспоминание, и без того пережитое сотни раз: он обнимает ее у порога, шепчет на ухо: «Ты будешь самой сексуальной мамочкой на свете!» — и, смеясь, уходит по коридору), у него еще сохранялись некоторые детские черты, красивые, но не вполне четкие, не обретшие взрослой завершенности, отчего лицо казалось слегка размытым. Возможно, десять лет спустя он стал бы похож на Джорди: те же слегка выступающие скулы, глубокие черные глаза (которые унаследовал от него Давид), густые, почти сросшиеся брови; та же утонченная мужественность, свойственная по большей части южным народам…
Да, если бы Фабиан прожил еще десять лет…
Шарли глубоко вздохнула. Потом подумала, что нужно проведать Давида и, если понадобится, вызвать врача. Кроме того, ей необходимо было остаться одной, чтобы спокойно обдумать новые сведения, которые она только что узнала, и постараться принять все как есть.
Вся ее жизнь была сплошной ложью.
Вся ее жизнь была тюрьмой. Всегда. С самого начала.
А ее сын… был результатом медицинского эксперимента.
— С тобой все в порядке? — мягко спросил Джорди.
Он сделал непроизвольный жест рукой, словно собираясь протянуть ее к Шарли, но тут же оборвал это движение.
Шарли собиралась что-то ответить, когда какой-то глухой шум, донесшийся с лестницы, заставил обоих вздрогнуть. Джорди встал из-за стола и положил руку на рукоять револьвера.
Через несколько секунд на пороге появилась одна из двух хозяек заведения, почтенная пожилая матрона. Она была явно встревожена.
— Вам нужно срочно подняться в свою комнату! — воскликнула она, обращаясь к Шарли. — Я слышала оттуда такой страшный грохот… как будто упало что-то тяжелое…
Шарли и Джорди быстро переглянулись.
— Что-то… или кто-то, — добавила хозяйка.
Гребаный снег! Гребаный холод! Гребаная провинция!
Жозеф Кольбер — который на самом деле звался иначе, но за много лет так привык к этому имени, что почти забыл настоящее, — изрыгал проклятия на весь свет, бредя по снегу и поминутно проваливаясь в него чуть ли не по колено. От холода его не спасала даже зимняя куртка, украденная среди прочего в доме, который они с сообщником покинули примерно четверть часа назад.
Такис, идущий следом за ним, за все это время не проронил ни слова: и без того молчаливый по натуре, он редко заговаривал в присутствии Кольбера без его разрешения и полностью замолкал, когда тот отказывался от своих изысканных манер и принимался за грубую брань. Натянув вязаную шапку почти до самых бровей, гигант шагал по снегу, и его недовольство можно было заметить разве только по тому, что он дышал еще более громко и хрипло, чем обычно.
— Ты что, перегрелся? — раздраженно спросил Кольбер.
Вместо ответа Такис лишь закрыл рот шарфом, чтобы заглушить хриплые звуки. Кольбер был к нему несправедлив и, вероятно, сам это сознавал. В конце концов, именно благодаря Такису они вдвоем смогли освободиться: гигант разорвал веревки, когда старик сторож пришел в себя и поспешно убрался восвояси. Но Такис ничего не сказал: он испытывал к своему сообщнику величайшее почтение, которое заставляло его чувствовать себя в присутствии Кольбера неразумным ребенком. И как большинство детей, он покорно и без возражений переносил любую несправедливость с его стороны.
Кольбер, идущий впереди, продолжал бормотать: «Гребаный снег!.. гребаный лес!..» Оказаться зимой в лесу без машины, да еще с кровоточащей, наспех перевязанной ногой, которую эта сучка чуть не проткнула насквозь гребаной железкой!.. В доме остались следы крови, так что сделать анализ ДНК — как два пальца обоссать… Еще одна проблема, как будто мало других… Ни пушки, ни мобилы… Обе машины — ту, на которой они с Такисом приехали, и старую развалину «клио» — этот гребаный засранец Фонте вывел из строя, позаботившись даже о том, чтобы разбить коробки передач…
Да, кажется, они в полной жопе. Сторож — или кто он там, этот старый хрен?.. — наверняка уже вызвал полицию. Еще немного — и она будет здесь.
Партия проиграна.
По его вине.
Нет, все-таки нет. По вине Шарли.
Он помнил во всех подробностях свою первую встречу с ней. Хотя это была не то чтобы встреча… скорее случайно подсмотренная сцена. Шарли, во всем очаровании своих пятнадцати лет, прогуливалась вместе со сверстниками по дорожкам загородной усадьбы в окрестностях Дижона, освещенным летним солнцем, а Кольбер с ненавистью наблюдал за этой «серебряной молодежью», будущей провинциальной элитой, к которой он никогда не сможет принадлежать — он, сын рабочего и горничной семьи Эргонсо.
В тот день он приехал повидаться с матерью. И в тот же день перед ним предстала Шарли — в объятиях Жана Кристофа Эргонсо, сына и наследника хозяина усадьбы. Они занимались любовью на берегу небольшого ручейка. Он подсматривал за ними из-за деревьев. С лихорадочно колотящимся сердцем наблюдая за двумя обнаженными телами, Кольбер пережил открытие, которое изменило всю его жизнь: открытие своей истинной натуры.
Конечно, он и раньше понимал, что не такой, как все. Жестокие, мрачные и «влажные» сны после фильмов ужасов; волнующее, почти сексуальное наслаждение, которое вызывали у него сцены пыток, вплоть до такой степени, что он пытался вызывать его снова и снова, мучая кроликов, но вскоре бросил это занятие, поскольку приходилось затрачивать слишком много сил для мимолетного финального удовольствия.
Но Шарли… Шарли, чье обнаженное тело, позолоченное загаром того жаркого и сухого лета, какие порой случаются в Бургундии, содрогалось в объятиях этого мерзавца, этого неожиданного соперника, — она была… чем-то совершенно другим. В тот момент, когда они кончили, в мозгу Кольбера прозвучал категорический приказ: «Убей ее! Убей ее, как грязную сучку!»
Его собственный оргазм на сей раз был таким сильным, что, придя в себя, он несколько мгновений не мог пошевелиться от ужаса, а потом со всех ног бросился бежать, словно пытаясь спастись от самого себя. Он еще успел услышать ее испуганный возглас: «Кто-то на нас смотрит!», когда, не разбирая дороги, мчался сквозь заросли, оглушенный, потрясенный, охваченный стыдом…
В то лето он больше не видел Шарли. И в последующие тоже. Он лишь сохранил в памяти ее лицо, увиденное из-за дерева, — лицо с полузакрытыми глазами и влажным ртом… И запомнил этот крик, прозвучавший в его голове: «Убей ее!»
Этот образ… этот крик… И Кольбер окончательно свернул на дурной путь.