Йохансен, кажется, хотел что-то сказать, но не решался — скорее всего, решил дождаться, пока Бьорн не выложит все карты на стол.
Комиссар так и сделал. Но, против всех ожиданий, последней картой оказалась уже знакомая им фотография убитой итальянки.
— Анжела, я показываю тебе эту фотографию в последний раз. Если ты…
— О, боже мой!.. Он забил ее насмерть… ее собственным жезлом!
Бьорн, удовлетворенный, убрал снимок. Он понял, о чем говорила Анжела.
— На обоих концах жезла закреплены стальные шары, для поддержания равновесия, — добавила она. — Можете мне поверить, комиссар, ими действительно можно серьезно покалечить человека…
Оба полицейских некоторое время размышляли над ее словами.
— Стало быть, орудие убийства принесла сама жертва, — задумчиво сказал Бьорн. — Что и облегчило убийце задачу…
— Этим объясняется и то, почему вмятина на черепе по диаметру не совпадает с камнем, — добавил Йохансен, явно взволнованный.
Анжела поочередно взглянула на обоих мужчин:
— Я поговорю с Жозеттой, если хотите. Но прежде всего вы должны знать, что девушка у двери сауны — та, которую сняла видеокамера, — это она… это не Адриана. Я догадалась по костюму. Я в этом уверена, потому что сама помогла его шить… Это Жозетта. Она солгала мне — не знаю почему, — но я уверена, что она заходила в сауну. Чего я не понимаю, так это того, как я ее не заметила, я ведь была в это время там… Причем вошла незадолго до нее… Поняла, что сауна уже не топится, и почти сразу вышла. Но Жозетту я не видела. Я не понимаю, как могло так получиться, но я говорю вам правду, комиссар.
— Хорошо, хорошо, — успокаивающим тоном произнес Бьорн. — Вот поэтому и нужно, чтобы ты с ней поговорила. Была она в сауне или нет — важный вопрос, но еще важнее узнать, что она собиралась там делать.
Снаружи мелькали синие и красные отблески маячков «скорой помощи». Санитары выносили на носилках последний, шестой белый мешок. Бьорн поднялся:
— Пойду взгляну, что там в подвале.
Оставшись одна, Анжела заменила в фотоаппарате кассету. Она чувствовала себя неуютно, поскольку все же солгала. Солгала сама себе. Она так и не понимала, что произошло тогда в сауне. Не понимала, что творилось с ней самой. Она видела свою умершую сестру, Кристаль… и не видела свою живую крестницу. А Жозетта ее видела? И промолчала, чтобы ее защитить?
Крышка фотоаппарата снова захлопнулась. Последняя пленка. Остальные были в том злополучном чемодане, который улетел на другой конец света. Журналисты советовали ей обязательно взять с собой запас алкоголя, сигарет и пленки, потому что все это в Норвегии безумно дорогое. Если события будут развиваться в том же ключе, то она, пожалуй, и закурит, а то и запьет на пару с Бьорном.
Взглянув в окно, она заметила собственную тень, длинную и плоскую, вытянувшуюся на снегу. По тени из стороны в сторону ходили люди, и Анжеле казалось, что они топчут ее саму, ее заурядную, никому не нужную жизнь. Анжела чувствовала, что готова на все, лишь бы кошмар прекратился. Оказалось, для такого самопожертвования достаточно было, чтобы кто-то вежливо попросил ее о помощи.
Гигантские сугробы тянулись вдоль заснеженной дороги. Деревья, подобно людям, сопротивлялись великой зиме, возвещавшей близкое крушение мира. Снег и вечные льды были его спутниками, он вез их с севера, где, кроме них, не было ничего. Солнце исчезло навсегда. Когда настанут сумерки богов, войны и бедствия потрясут мир. Брат пойдет на брата. Огромные волки побегут по земле, разинув хищную пасть от земли до неба; их глаза и ноздри будут извергать пламя. Один из них проглотит солнце, другой похитит луну. Звезды исчезнут. Земля содрогнется, с корнем выворачивая из себя деревья, обрушивая горы. Корабли, сделанные из ногтей всех умерших, поплывут по водам. Океан поглотит все.
Имир потянулся, так что послышался хруст. За его двухэтажным автобусом осторожно двигалась вереница автомобилей, стараясь ехать по оставленному им следу. Привыкший к невысокой скорости движения, он не испытывал ни малейшего нетерпения. Единственная используемая зимой дорога тянулась вдоль побережья на сотни километров и заканчивалась у фьорда. На берегу, изрезанном многочисленными бухточками, тут и там попадались отдельно стоящие дома, при каждом из которых был собственный мини-порт, сейчас скованный льдом, иногда — деревянный лодочный ангар, окрашенный в красный цвет, а рядом — подъемный или мостовой кран для спуска лодки на воду.
Увидев наконец дорожную стоянку, Имир свернул туда, остановился и вышел из автобуса, чтобы размять ноги.
Когда мимо проследовала длинная цепочка машин, чьи владельцы ехали на работу в Осло, стало тихо — только ветер глухо завывал в кронах гигантских елей и пощелкивал охлаждающийся мотор.
Несмотря на трехдневную щетину, Имир чувствовал, как ветер резко обдувает щеки. Они хорошо знали друг друга, он и этот ветер — то особое движение воздуха, которое предшествует настоящим зимним холодам. Ветер касался щеки, как холодная сталь. Земля, камни, люди и животные — вся природа, живая и неживая, оплакивала этот переход от тепла к морозу. Привычный к холодам от тридцати до сорока градусов ниже нуля — обычное дело на севере, — Имир впивал этот ветер, смаковал его на губах, как поцелуи, чувствуя себя возлюбленным Великой Зимы. Восхищаясь необъятным заснеженным пространством, он слегка сожалел, что не сидит спокойно в тепле маленького деревянного дома, затерянного в снегах… Не то чтобы он устал от этих повторяющихся разъездов, но его угнетала теснота.
Он подумал о старом добром Одине, сражающемся со злыми силами, скачущем впереди всех в своем золотом шлеме, потрясая копьем. Он часто встречал его, когда часами бродил по заснеженной ледяной поверхности озера Янген, сам не зная, куда идет. Гонимый страшным воспоминанием о пожаре, он часто уходил куда глаза глядят — на равнину или в бесконечные лабиринты леса, окаймлявшего равнину. Эти путешествия успокаивали его — лесные пути были куда более простыми и невинными, чем человеческие, на каждом шагу окруженные иллюзиями… Еще несколько лет изнурительной работы — и он выплатит все родительские долги, после чего сможет наконец удалиться от мира…
Сидя на берегу, Имир вновь вспоминал о своем обещании. Огонь с давних пор заставлял его отводить глаза. Лишь холод и снег его умиротворяли. Он мог часами сидеть неподвижно под сенью холодной белизны. Он охотно воображал, как сливается с этой стихией — льдом, снегом, застывшей землей, — становится ее неотъемлемой частью. В нем столько сил, и однако… этот жар и холод, это пустое зеркало, не отражающее лиц… Иногда по ночам он кричал от страха, оставаясь один на острове своей тайны.
«Все это только иллюзия», — по вечерам шептал ему брат в темноте их общей спальни. Бальдр, нежный и всеми любимый, излучающий свет, не по годам разумный, гораздо более подвижный, чем он.
Имиру понадобилось время, чтобы понять, что если на людях родители восхищались его силой, его надежным оберегающим присутствием, то причиной тому был неосознанный стыд. У них родились два мальчика вместо ожидаемых мальчика и девочки. Близнецы росли, и под влиянием жизненных трудностей все больше становилась заметна разница между ними. Здоровяк все больше замыкался в своей роли героя защитника, а его близнец, более мягкий и нежный, с каждым днем становился все менее мужественным. Отвергаемый, хотя и чтимый родителями, Имир довольно рано утратил вкус к чему бы то ни было — в прямом и переносном смысле. Врачи опускали руки перед такой странной нечувствительностью. Мир без вкуса и запаха. Безмолвный и холодный.