Эберляйн сделал паузу, обвел взглядом присутствующих и продолжил рассказ:
– Повторю: сегодня это общеизвестные факты. Но гораздо менее известна находка, сделанная Хедином в первый же день не в самом мертвом городе, а под ним. У нас сохранилось письмо. Хедин в ярких красках описывает, как в одном из самых помпезных домов под ним провалилась земля, и он беспомощно рухнул на пол какого-то помещения, показавшегося ему чем-то вроде древней погребальной камеры. Определить более или менее точную дату погребения он так и не смог. Центр камеры был выложен черно-зеленой мозаикой, вокруг лежали двенадцать спеленатых мумий, иссушенных до хруста стерильным воздухом пустыни. Хедин подошел поближе и увидел, что на груди одной из них лежит молочно-белый крест, изображающий иероглиф, известный под названием Анх. А поверх креста, на его перекладину, кто-то давным-давно положил еще один предмет: пятиконечную звезду в форме другого египетского иероглифа – Себа. Звезда Себа считается символом бога Озириса, властителя Окраин, бога, у которого хранятся ключи к Подземному миру.
Эберляйн остановился и уставился на Дона, словно ожидая ответа.
– Ver volt dos gegloybt? – не выдержав молчания, спросил Дон.
Эберляйн не сводил с него глаз.
– Я хочу сказать… крест и звезда в подземном мавзолее в Погребенном городе… – Сутки без сна. В глаза Дону словно насыпали песка. – Ver volt dos gegloybt? Кто в это поверит?
Эберляйн слабо улыбнулся:
– Тут есть один нюанс… Свен Хедин даже не пытался убедить кого-либо в подлинности своей находки – крест и звезда в подземном склепе. Он до самой смерти почти никому о них не рассказывал – боялся, что его поднимут на смех. Странно было бы распространяться о сенсационном открытии, о раритетах, которые он… потерял. – Немец прокашлялся, вынул из кармана пиджака платок и обтер губы. – Просто-напросто потерял. Здесь очень сухой воздух, не правда ли? Не хотите ли что-нибудь выпить? Чай?
Эва Странд, казалось, пропустила предложение мимо ушей. Лицо ее осталось бесстрастным. А Дон кивнул – хочу.
Эберляйн повернулся к человеку-жабе. Тот, ворча, снялся с табуретки и вразвалку побрел прочь, оставив дверь приоткрытой.
– Мы знаем, что, когда Хедин вернулся в Кашгар, крест и звезда были при нем. Есть записи в журнале раскопок. А все, что произошло потом… Разгадка, я думаю, кроется в личности самого Хедина. Он был почти одержим своими многочисленными находками. Прежде чем упаковать их в ящики и отправить в Академию, он сам сделал подробнейшее описание каждого экспоната. Но с крестом и звездой… было просто нечего описывать. Несмотря на множество попыток, ему не удалось даже приблизительно определить, из какого материала сделаны эти артефакты. Попыток, впрочем, довольно примитивных – сами понимаете, какое могло быть в Кашгаре лабораторное оборудование… Чтобы не срамиться перед коллегами, он попросил помощи у своего знакомого, который в то время жил во Франции. Хедин запечатал крест и звезду в массивный латунный футляр, снабдив сопроводительным письмом. В письме он рассказал о своем открытии и выразил надежду, что знакомый располагает достаточными техническими возможностями, чтобы решить задачу. Отправление было зарегистрировано в документах Хедина. Насколько нам удалось установить, посылка из Кашгара была получена адресатом в госпитале города Сен-Луи второго февраля 1895 года. Руки, открывавшие посылку, в то время были завернуты в льняные бинты и смазаны мазью, чтобы облегчить зуд от красной сыпи – результат алхимических опытов… Руки, которые вот уже месяц были не в состоянии удержать карандаш…
В мягком свете люстры лицо Эберляйна, казалось, помолодело, исчез землистый оттенок кожи. Он улыбался, предвкушая ответ Дона.
– Август Стриндберг?
Кивок.
Дон попытался удержаться, но ничего из этой попытки не вышло: несмотря на тягостную, изматывающую усталость, он разразился хриплым, каркающим смехом. Странные звуки тут же утонули в мягких коврах библиотеки.
Немец, не моргнув глазом, продолжил:
– Это, конечно, может показаться случайным совпадением, но вы должны понимать, что в то время круг интеллектуалов в Швеции был очень ограничен. К тому же Хедин знал, что у Стриндберга был доступ к аналитическим лабораториям Сорбонны, оборудованным едва ли не лучше всех в мире.
Дон покосился на Эву. Она с притворной кротостью возвела глаза к потолку – и долго еще будет продолжаться этот спектакль?
– Сама мысль, что Свен Хедин послал свои находки не кому-нибудь, а именно Стриндбергу… – сказал Дон.
– И что?
– А то, что они были смертельными врагами. Вы же это знаете, не правда ли?
– Ничего подобного! Вражда возникла позднее! И в том, что она возникла, возможно, не последнюю роль сыграло, как Стриндберг обошелся с находками Хедина. Нет-нет, до 1895 года у них были прекрасные отношения… – Эберляйн улыбнулся.
На улице, должно быть, совсем стемнело, потому что, когда человек-жаба открыл нараспашку дверь в библиотеку, освещение почти не изменилось. Он со стуком поставил на стол поднос с серебряным чайником и чашки на блюдцах с золотым кантом. На подносе рядом с чайником лежала, как показалось Дону, аккуратная стопка белых салфеток. Но, вглядевшись, он понял, что это никакие не салфетки, а тонкие хлопковые перчатки.
Эберляйн поднялся и подал каждому чашку. Пар из чайника распространял колдовской аромат мака и корицы. Дон машинально потянулся к сумке за одним из дериватов амфетамина – его все более и более клонило в сон.
Немец, не садясь, поднес чашку к розовым губам.
– Короче говоря, – сказал он, отхлебнув глоток, – все эксперименты Стриндберга ни к чему не привели. Все же не надо забывать, что он был дилетант… поэтический химик, как он сам себя называл. Его знаний и навыков было совершенно недостаточно, чтобы определить происхождение материала и его свойства. К тому же в этот период жизни Стриндберга отличала повышенная капризность. Через месяц «хединские игрушки» ему надоели, но признаваться в неудаче он не хотел, поэтому попросту послал Хедину открытку. Тысяча извинений, но я твои игрушки забыл в кафе «Кардинал» в пятом дистрикте. Хедин, разумеется, пришел в ярость, но что он мог сделать, сидя в азиатской пустыне?
Эберляйн подошел к столу. Пальцы его скользнули по металлической шкатулке. Он повозился немного – на задней стороне был, очевидно, секретный замок.
– Нет, Августу Стриндбергу ничего с крестом и звездой сделать не удалось… – Он вынул два шплинта по бокам и открыл крышку. – Историки обожают коллекционеров, не правда ли, господин Тительман? – Руки его легли на спинку стула. – Для нас нет ничего лучше коллекционеров… Ведь Стриндберг был настолько убежден в собственной значительности, что подписывал счета на стирку, списки покупок, любой дрянной эскиз – чтобы облегчить работу будущим стриндберговедам… Сохранилось более десяти тысяч его писем – Ницше, Георгу Брандесу [35] , Ибсену… а еще есть письма кузину Стриндберга Юхану Оскару, Окке, как называли его в семье. Они были очень близки. Стриндберг даже стал крестным отцом сына Окке, Нильса. А к этому времени – напомню, дело происходило ранней весной 1895 года, – к этому времени Нильс стал одним из самых многообещающих шведских физиков и химиков. Окке с гордостью упомянул работы Нильса по электрическому резонансу в письме Августу Стриндбергу, датированном седьмым февраля 1895 года. Мы знаем также, что Стриндберг через неделю, не больше, посылает племяннику письмо с рядом вопросов из области физики – на адрес кафедры, где работал Нильс. Племянник пишет подробный ответ, это письмо тоже сохранилось. За этим последовало еще несколько дюжин писем. Можно сказать, той весной Нильс был консультантом Стриндберга по части алхимических опытов. Их переписка становится все более доверительной. В одном из последних писем, датированном июнем 1895 года, Нильс жалуется дяде на летнюю скуку в Стокгольме – вся научная жизнь, пишет он, замерла. Делать совершенно нечего. В ответ крестный отец отправляет ему посылку с двумя предметами: крест Анх с петлей и звезда в виде египетского иероглифа Себа.