— Бедный прадедушка! Как мне хотелось бы его знать! Когда я была ребенком, никто не заводил о нем речь, даже те, кто мог его помнить. Он считался позором семьи Дарси, обесчестившим свое имя, ибо поставил личное счастье выше семейных обязательств. Но больше я сюда не приду. В конце концов, здесь нет его тела; той детской фантазией я просто хотела показать, что люблю его. Надеюсь, одиночество принесло ему счастье. Во всяком случае, ему удалось уйти.
«Уйти от чего?» — подумала Элизабет. Ей не терпелось вернуться к ландо.
— Думаю, пора ехать домой. Мистер Дарси скоро вернется из тюрьмы и будет беспокоиться, если нас еще не будет, — сказала она.
Они пошли назад по узкой, устланной сухими листьями тропе к поляне, где их ждал экипаж. Хотя они провели в лесу меньше часа, но день, обещавший много солнца, уже померк, и Элизабет, которая никогда не любила закрытые пространства, физически почувствовала, что на нее давят деревья и кустарники. В ноздрях еще стоял запах болезни, а сердце сжималось при мысли о страданиях миссис Бидуэлл и безнадежном положении Уилла. Дойдя до основной тропы, они, когда позволяла ширина, шли рядом, когда же тропа сужалась, вперед выступал Элвестон и шел перед ними, ведя Помпея и глядя под ноги и по сторонам, словно искал путеводную нить. Элизабет знала, что он предпочел бы нести Джорджиану на руках, однако не мог позволить, чтобы другая женщина почувствовала себя обделенной. Джорджиана шла молча, ее, возможно, тоже мучили дурные предчувствия и возможная угроза.
Неожиданно Элвестон остановился и быстро подошел к дубу. Что-то привлекло его внимание. Женщины последовали за ним и увидели вырезанные на коре приблизительно в четырех футах над землей буквы Ф. Д — И.
Оглядевшись, Джорджиана сказала:
— А разве не те же самые инициалы вырезаны на этом остролисте?
Беглый осмотр подтвердил ее правоту.
— Не похоже на обычные забавы влюбленных, — задумчиво произнес Элвестон. — Для них инициалы — это все, что нужно. Тот же, кто вырезал эти, явно хотел, чтобы они соответствовали инициалам Фицуильяма Дарси.
— Интересно, когда их сделали, — сказала Элизабет. — По виду недавно.
— Без сомнения, в течение этого месяца, и это дело двоих, — отозвался Элвестон. — «Ф» и «Д» не глубокие, их могла вырезать женщина, а вот черточка и «И» значительно глубже, и при работе использовалось остро наточенное орудие.
— Я не верю, что инициалы вырезал любовник, — сказала Элизабет. — Их вырезал враг, и намерения у него плохие. Продиктованы они ненавистью — не любовью.
Уже произнеся эти слова, она подумала, что поступила неразумно: Джорджиана может испугаться, но тут вмешался Элвестон:
— Возможно, это инициалы Денни. Как его зовут?
Элизабет пыталась вспомнить, слышала ли она имя Денни в Меритоне, а потом сказала:
— Кажется, Мартин или Мэтью, но в любом случае полиция выяснит. Если у него есть родные, с ними вступили в контакт. Но насколько мне известно, Денни до пятницы никогда не был в этом лесу, и уж точно не посещал Пемберли.
Элвестон повернулся к ним.
— Вернувшись в Пемберли, надо составить письменное сообщение: полиция должна это знать, — сказал он. — Впрочем, если полицейские тщательно, как положено, обследовали место преступления, они могли наткнуться на вырезанные инициалы и сделать выводы. А пока, надеюсь, никто из вас не станет тревожиться. Это может быть просто озорство без всякого злого умысла: дело рук влюбленной девушки, живущей по соседству, или служанки, затеявшей глупое, но безвредное дурачество.
Его слова не убедили Элизабет. В молчании она отошла от дерева, Джорджиана и Элвестон последовали за ней. Ни у кого не возникало желания говорить, и так Элизабет и Джорджиана вслед за Элвестоном спустились по лесной тропе к месту, где их ждал экипаж. Мрачное настроение Элизабет передалось спутникам; Элвестон помог дамам сесть в ландо, закрыл дверцу, сел на коня, и они поехали домой.
4
Местная тюрьма в Ламтоне в отличие от тюрьмы графства в Дерби снаружи была более устрашающая, чем изнутри, — возможно, из тех соображений, что общественные деньги лучше потратить на предупреждение потенциальных преступников, чем на утверждение в мрачной безысходности тех, кто уже осужден. Дарси знал эту тюрьму, так как, будучи мировым судьей, иногда ее посещал — в частности, однажды приблизительно восемь лет назад, когда психически больной узник повесился в камере, начальник тюрьмы пригласил его как единственно доступного в то время мирового судью осмотреть тело. Это был тяжелый опыт, оставивший в душе у Дарси ужас перед повешением, и теперь каждый раз, когда он приезжал в тюрьму, перед его глазами возникали висящее тело и стянутая шея. Сегодня это видение было особенно ярким. Главный надзиратель и его помощник были людьми добрыми, и хотя ни одну из камер нельзя было назвать просторной, с заключенными хорошо обращались, а те из них, кто мог заплатить за еду и питье, принимали гостей в относительно нормальных условиях, и им грех было жаловаться.
Хардкасл усиленно рекомендовал Дарси не встречаться с Уикхемом до предварительного слушания дела; и тогда Бингли с его отзывчивым характером вызвался сам навестить узника, что и сделал в понедельник утром, занявшись решением первостепенных проблем и передав тому достаточно денег на еду и все остальное, что могло как-то облегчить жизнь в тюрьме. Но Дарси, подумав, решил, что обязан повидать Уикхема перед слушанием дела хотя бы один раз. Иначе и в Ламтоне, и в деревне Пемберли никто не будет сомневаться, что он уверен в виновности свояка, а ведь следственное жюри будет набираться именно из Ламтона и Пемберли. В любом случае его вызовут как свидетеля обвинения, но он по крайней мере может показать, что верит в невиновность Уикхема. У Дарси были и личные соображения: он не хотел, чтобы возникали разные предположения, почему да отчего Уикхем отлучен от семьи, ведь тогда был риск, что всплывет намечавшееся тайное бегство Джорджианы. Ему надо пойти в тюрьму, это будет и справедливо, и правильно.
Из рассказа Бингли выходило, что Уикхем угрюмый, неразговорчивый и при каждом удобном случае разражается бранью в адрес мирового судьи и полиции, требуя, чтобы они удвоили усилия и выяснили наконец, кто убил самого близкого — и, по сути, единственного — его друга. Почему он томится в тюрьме, а убийца гуляет на свободе? Почему полицейские постоянно прерывают его отдых и мучают его глупыми и пустыми вопросами? Спрашивают, зачем он перевернул Денни? Чтобы увидеть его лицо — разве это не естественно? Нет, он не видел рану на голове Денни — возможно, ее закрывали волосы, к тому же он был слишком потрясен, чтобы замечать детали. А что, спрашивали его, делал он в отрезок времени между выстрелами и приходом искавших их людей, которые обнаружили труп Денни? Мотался, спотыкаясь, по лесу в поисках убийцы — то, что должны сейчас делать они, вместо того чтобы мучить невинного человека.
Но сегодня Дарси увидел другого человека. В чистой одежде, побритый и причесанный Уикхем принял его, как будто находился не в тюрьме, а в собственном доме; он был предельно любезен с тем, кто не являлся для него самым желанным гостем. Дарси помнил, что Уикхем человек настроения; сейчас перед ним был прежний Уикхем: красивый, уверенный в себе и склонный скорее получать удовольствие от дурной славы, чем видеть в этом позор. Бингли принес все, что он просил: табак, несколько рубашек и галстуков, тапочки, испеченные в Хаймартене вкусные пирожки как дополнение к еде, купленной для него в местной кондитерской, чернила и бумагу, на которой Уикхем собирался описать свое участие в ирландской кампании, а также жестокую несправедливость теперешнего тюремного заключения. Он нисколько не сомневался, что эти личные записки будут пользоваться спросом. Никто из мужчин не вспоминал былое. Дарси никак не мог освободиться от власти прошлого, но Уикхем жил моментом, с оптимизмом смотрел в будущее и, чтобы угодить собеседнику, перестраивал прошлое, и Дарси почти поверил, что на какое-то время тот выбросил полностью все плохое из головы.