– Смотри. Видишь? – Я указываю на дом по левую сторону улицы… не просто дом, а старинный викторианский особняк с крашеными ставнями. Большая просторная лужайка. Пальмовые рощицы, цветы, японский садик справа, просторная веранда. Скорее курорт, а не психиатрическая клиника. Мамина награда: покинуть тюрьму, чтобы попасть в другое заточение, для тех, у кого плохо с головой.
Райна резко поворачивает, заезжая на автомобильную стоянку. Меня бросает вперед, я хватаюсь за живот.
– Ты в порядке, девочка? – Райна ставит ручку коробки передач на парковку, смотрит на меня. Я глубоко вдыхаю, отвечаю кивком. – Закрой на секунду глаза, – требует она. Я закрываю, а потом чувствую, как ее большие пальцы нажимают на мой лоб. – Это твой третий глаз, – говорит она мне. – Мамин новый бойфренд, учитель йоги, только что научил меня этому. Пробуждает твою интуицию или что-то такое.
Ее руки пахнут табаком «Драм», который она держит в маленькой нише под радиоприемником и жасминовым лосьоном для рук.
– И что это должно означать? – спрашиваю я.
– Не знаю, – признает она. – Чувак делает это всякий раз, когда я его вижу. – Я открываю глаза, и мы обе смеемся. Узел в моем животе начинает развязываться. – Черт, – мягко добавляет она. – Так хочется, чтобы Штерн был здесь.
Он возникает перед моим мысленным взором будто живой, и я осознаю: она столь многого не знает… я должна так много рассказать ей.
– Я… я любила его. – Я смотрю на мои руки, лежащие на коленях. – Я никогда тебе не говорила. Мы поцеловались за неделю до его смерти. Мы любили друг друга. – Я встречаюсь с ней взглядом и чувствую, что в моих глазах слезы.
– Ну… да. – Райна вытирает влагу с моих щек. – Это же было очевидно, с первого дня. Он всегда так тебя любил. – Она вжимается спиной в спинку сиденья и поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня. – Я даже ревновала, потому что вы, казалось, видели только друг друга. – Ее миндалевидные глаза блестят, голос мягкий. – Я рада, что ты до этого дошла. И рада, что ты наконец-то сказала мне.
Я киваю, проглатываю комок в горле. Какое-то время мы сидим молча.
– А что… – нарушает она жаркую тишину, – …у тебя с Морсом? У вас уже все на мази или как? – Она вскидывает брови, улыбается.
Я шлепаю ее по бедру ладонью.
– Ну?.. – настаивает она.
– Я не знаю, Райн. Он действительно… очень клевый, и мне нравится быть с ним, но после того, что случилось… – Я замолкаю. – Чувствую, что буду идиоткой, если кому-нибудь доверюсь. – Я провожу пальцем по приборному щитку, оставляя на нем свободную от пыли полоску. – Со Штерном я никогда такого не чувствовала. Никогда. Даже не задавалась вопросом, хороший он парень или нет, – просто знала, что хороший. И сравняться с ним никто не может. Лучше Штерна никого нет.
Райна тянется к моей руке, зажимает между своих у себя на коленях.
– Лив, речь не о том, чтобы найти другого парня, который заменит тебе Штерна. Ты права, второго такого, скорее всего, нет. – Руки у нее теплые. Между нашими пальцами образуется холодная пленка пота. – Может, ты просто должна позволить людям любить тебя. Должна дать им шанс.
– Сейчас мне трудно пойти на это.
– Я знаю, детка.
Мы сидим в жарком автомобиле еще несколько секунд, молча, с переплетенными пальцами.
– Наверное, мне пора идти, – говорю я.
Райна обнимает меня, и я ощущаю на себе ее руки, даже когда вылезаю из автомобиля.
– Оставайся с мамой сколько захочешь, – говорит она мне. – Я подожду.
* * *
– Она в конце коридора. Комната тридцать шесть, – говорит медсестра, указывая, где мамина комната. Отдельная комната. И никакой тебе охраны.
Я прижимаю к груди глиняный горшок с денежным деревом, которое принесла маме, благодарю медсестру и иду по коридору с большими окнами, в которые вливается свет. На подоконниках много комнатных растений, которые пьют этот свет, становясь зеленее и зеленее. Лоб у меня в поту, руки дрожат.
Тридцать шесть. Серебряные цифры блестят на двери. Я тихонько стучу. Изнутри доносятся какие-то звуки, словно ножки стула скребут по полу. Я наклоняюсь к денежному дереву, вдыхаю его запах. Хочу на чем-то сосредоточиться, на чем-то конкретном.
Открывается дверь. Лицо мамы, подсвеченное солнцем. Моя мама… она сияет.
– Ливи!
Она прижимает меня к себе, крепко обнимает. Я держу денежное дерево у нее за спиной. Я ожидала увидеть грязный спортивный костюм, в котором видела ее в Броудвейте, но на ней красивые черные слаксы и белая шелковая блузка с круглыми перламутровыми пуговицами, которую она всегда надевала на репетиции.
Прижавшись лицом к ее шее, я ощущаю безмерное облегчение: пахнет она, как и всегда, плюмерией, хотя рядом этих растений не видно, и самую малость океаном. Эти запахи вернулись к ней словно по мановению волшебной палочки.
– Моя милая девочка, – говорит она моим волосам, и я утыкаюсь носом в плечо мамы, чтобы и дальше наслаждаться ее ароматом. – Мне нравится твое зеленое платье. – Отступает на шаг, оглядывает меня. – Ты слишком худая, Лив, но платье очень красивое. Подходит к твоим рыжим волосам. – Легонько касается моего перевязанного плеча, царапины над глазом. – Эти повязки, правда, с твоим нарядом не сочетаются, – шутит она, вновь прижимает к себе, чтобы поцеловать в лоб.
– Я принесла это тебе. – Теперь я отступаю на шаг и протягиваю ей денежное дерево. – Я подумала… подумала, что оно напомнит тебе о доме.
Она улыбается, широко. Берет горшок и ставит на подоконник.
– Посмотри на него. – Глаза у нее ясные, голос четкий; она выглядит нормальной, выглядит сама собой. – Совсем как в моей старой студии, Лив. Мне нравится. Мне очень нравится.
Комната небольшая, обставлена скромно, но это ее комната. Кровать в углу, около нее вязаный ковер, мягкие занавески с маленькими цветочками, подвязанные с обеих сторон огромного окна – никаких тебе решеток, – которое выходит в сад, маленький деревянный письменный стол и…
– Твой кабинетный рояль! Мама! Как он здесь оказался?
Я подхожу к нему – всего несколько шагов, – пробегаю пальцами по скамье, крышке, гладкому верху.
– Твой отец. – Мама улыбается. – Он попросил Мередит Кейлиер – она здесь хозяйка – подобрать мне комнату, в которую можно поставить рояль. И она подобрала. – Мама похлопывает рукой по роялю.
Мое сердце начинает биться сильнее – от надежды.
– Папа это сделал?
– Конечно.
Я пытаюсь прочитать ее взгляд, найти в нем вывод, совпадающий с моим: они по-прежнему любят друг друга. Собираются вновь сойтись. Оба это знают – больше, чем когда бы то ни было, – но слишком боятся, чтобы озвучить эти мысли.
– Мама… ты не думаешь… может…
Я не договариваю – боюсь, что слишком разволную ее; пусть она сейчас принимает другие лекарства, и они вроде бы работают, никогда не знаешь, что произойдет, когда она сломается. «Она не убийца, но это не значит, что она здорова», – так сказала мне Норма, ее лечащий врач, на прошлой неделе, когда я плакала в трубку, умоляя отпустить маму к нам, к обычной жизни.