Доктор Уайетт обратился к Эриху:
— Мы бы охотно взяли Беатрис к себе. Мы были дружны с ее родителями. Думаю, что Дебора и Эндрю Стюарты не стали бы возражать против того, чтобы мы позаботились об их дочери.
Эрих улыбнулся, но глаза его оставались холодными.
— Думаю, что речь скорее идет о моих возражениях. Беатрис останется здесь, с нами. Мэй может время от времени ее навещать, но я не желаю, чтобы Беатрис ходила к вам.
Доктор Уайетт ничего на это не ответил, но погладил Беатрис по волосам, желая этим ободряющим и успокаивающим жестом сказать, что, несмотря ни на что, будет заботиться о ней и следить, как она живет.
Хелин накрыла стол в саду. Вечерами было уже прохладно, но днем ласковое сентябрьское солнце заливало землю теплыми золотистыми лучами. Пахло спелыми фруктами, а розы, как летом, источали свой чудесный аромат.
На Хелин было надето простенькое деревенское платье. Беатрис сразу поняла, что Хелин надела его только по приказу Эриха, так как сама она такие платья не любила. Вид у Хелин был снова измученный и несчастный, и выглядела она еще моложе, чем обычно.
Доктор Уайетт и его жена вежливо, но настойчиво заявили, что должны уйти, и Эрих пообещал, что Виль вечером приведет Мэй домой.
Потом странное общество направилось в сад и уселось за стол, который Хелин любовно уставила красивейшим фарфором Деборы.
Эрих взял в руку одну из веджвудских чашек и поднес ее к глазам.
— Ты можешь многому поучиться у моей жены, Мэй, — сказал он, — действительно, очень многому.
Лицо Хелин покрылось лихорадочным румянцем, а Мэй смотрела на Эриха недоуменным взглядом.
Эрих с тихим звоном отставил чашку, потом движения его стали более резкими.
— Хелин обладает особым даром готовить девочек к самостоятельной жизни, — продолжал он, — это, действительно дар, потому что Хелин — очень одаренный человек.
Эрих любовно провел пальцем по золотому ободку чашки.
— Мы устроили сегодня садовый вечер, не так ли? Мы так решили утром, потому что погода обещала быть солнечной и теплой. Поэтому я сказал Хелин, чтобы она накрыла стол в саду, и она именно так и поступила. И как хорошо она все сделала.
— Эрих, — сказала Хелин. Ее мольба прозвучала, как жалобный писк.
Эрих снова взял чашку, поднял ее над головой и отпустил. Чашка разлетелась на сотню осколков, ударившись о твердую сухую землю.
За столом все оцепенели.
— Хелин с большой охотой показывает маленьким девочкам, как не надо делать, — сказал Эрих, взял со стола свою тарелку и бросил на землю.
— Твоя мать когда-нибудь накрывала в саду стол этой посудой? — обратился Эрих к Беатрис.
— Я не помню, — тихо ответила она.
— Ты не помнишь? Как странно, ни за что бы не подумал, что у тебя плохая память. Но какая бы она ни была, я никогда не поверю, что твоя мать была настолько глупа, чтобы тащить в сад тончайший фарфор, где он в любую минуту может разбиться, — Эрих встал, и прежде чем кто-нибудь смог его остановить, резко сдернул со стола скатерть. С громким звоном на землю посыпались тарелки и чашки, кофейник, столовые приборы и блюда. Во все стороны брызнули кофе и какао. Пирожные лежали на траве, превратившись в месиво из теста, яблок, мирабели и сливок.
— Не делай этого, Эрих! — закричала Хелин. — Я тебя прошу!
Но, конечно, было уже поздно, да она в любом случае не смогла бы остудить его ярость. Все повскакали с мест и ошеломленно смотрели на осколки у своих ног.
— Господи, что вы наделали, господин майор, — пробормотал Виль.
Хелин громко расплакалась, и Мэй, кажется, была готова последовать ее примеру.
Эрих заорал обоим французам:
— Жюльен! Пьер! Живо ко мне!
Оба тотчас вынырнули откуда-то из глубины сада и покорно, со страхом приблизились, как две собаки, привыкшие к жестокому обращению.
— Убрать здесь все, чтобы я не видел здесь ни единого осколка, — приказал Эрих, — иначе плохо вам придется.
Широко шагая, Эрих пошел прочь. Вскоре взревел мотор, и машина, визжа шинами по дорожке, выехала со двора.
— Девочки, вам лучше пойти в комнату Беатрис и немного поговорить, — предложил Виль, — а я пока займусь миссис Фельдман.
Хелин, между тем, захлебывалась неудержимым плачем, грозившим перейти в настоящую истерику.
— Он всегда такой? — со страхом спросила Мэй.
— Иногда такой, иногда другой, — ответила Беатрис.
Сейчас, глядя на груду осколков, она не испытывала ничего, кроме гнева. Как любила Дебора этот сервиз, как она оберегала и лелеяла его. Мама ставила его на стол только по исключительно важным поводам. К своему собственному удивлению, Беатрис была почти солидарна с Эрихом: действительно, было глупостью выбрать этот сервиз для ужина в саду. Но, наверное, она хотела сделать, как лучше. Эрих мог наорать на нее, если бы она поставила на стол не самый лучший сервиз. Постепенно до Беатрис дошла суть этой бесчеловечной системы: когда Эрих искал отдушину для своей злобы, ему было все равно, как вела себя Хелин, что она говорит и что она делает. Она все равно окажется неправа и навлечет на себя его ярость.
Виль увел плачущую Хелин, а оба француза, ползая по земле на коленях, собирали осколки.
Беатрис увела Мэй за белую стену, туда, где рос созревший уже виноград.
— Мэй, это очень хорошо, что мы можем поговорить с тобой наедине, — сказала она без всякого предисловия. — Я очень хочу передать родителям, что у меня все хорошо, и узнать, как дела у них. Но отсюда я не могу ничего сделать. Как ты думаешь, твой папа мог бы попытаться связаться с ними?
— Я спрошу у него, — пообещала Мэй, но в глазах ее не было никакой уверенности. — Папа сказал, что у нас нет никакой связи с Лондоном. Немцы все перекрыли. Они побеждают везде, куда ни приходят. Папа говорит, что они хотят завоевать весь мир.
— Никто не может завоевать весь мир, — возразила Беатрис, хотя и не была уверена, что этого не смогут сделать немцы. Похоже, что и у Мэй сильно поколебались надежды на то, что в один прекрасный день все снова будет хорошо. Уже несколько недель она видела «немцев» на всех улицах и переулках острова, но до сих пор она ни разу не соприкасалась с ними по-настоящему. Но сегодня она во всей красе увидела Эриха, и он стал для нее воплощением того ужаса, который сквозил в голосах людей, когда они говорили о «немцах». Теперь только поняла она вечный страх матери и вечную озабоченность отца.
— Было бы лучше, если бы мы уехали, — сказала она, но Беатрис тихо возразила:
— Я очень рада, что ты здесь, иначе я чувствовала бы себя совсем одинокой.
Они еще немного молча посидели в траве, подставляя лица солнцу и вдыхая аромат роз. Потом они услышали голос Виля. Они встали и вышли из-за стены, чтобы он их увидел. Французы ушли, на земле не осталось и следа от разбитого кофейного сервиза. В саду было тихо и спокойно.