— Мы не собираемся предавать эту информацию огласке, — уточнил Сервас.
Психиатр с сомнением поглядел на него.
— Рано или поздно, но она все равно расползется. Как же вы сможете не оглашать результаты следствия?
Сервас знал, что он прав.
— Выход только один, — вмешался Конфьян. — Мы должны разобраться в этой ситуации как можно скорее, пока не появилась пресса и не пустила в ход самые невероятные сплетни. Если нам удастся выяснить, кто из твоих сотрудников причастен к происшедшим событиям, прежде чем пресса разнюхает историю с ДНК, то мы, по крайней мере, докажем, что из института никто не мог выйти.
— Я хотел бы сам произвести небольшое расследование. Сделаю все, что смогу, чтобы вам помочь, — согласно кивнул психиатр.
— А пока можем мы заглянуть в сектор А? — спросил Сервас.
— Я вас провожу. — Ксавье поднялся.
Она сидела за своим столом, не двигаясь и затаив дыхание…
Голоса и движения в соседнем кабинете были слышны так ясно, будто говорили здесь, рядом с ней. Например, голос следователя, человека опустошенного, находящегося в постоянном стрессе. Нагрузки явно чрезмерны. Он хорошо держит удар, но надолго ли его хватит? Каждое произнесенное им слово огненными буквами впечаталось в мозг Дианы. Она ничего не поняла в истории с лошадью, зато прекрасно усвоила, что на месте преступления обнаружили следы ДНК Гиртмана. Полиция подозревает, что в этом деле замешан кто-то из института.
Убитый конь, погибший аптекарь, подозрение, павшее на институт…
Ей было неспокойно, и на этот раз возникло чувство, что вот-вот что-то проклюнется, выйдет на свет божий какая-то мысль. Неуемное любопытство… Вновь всплыло воспоминание о тени, проскользнувшей ночью мимо ее двери. Когда Диана была еще студенткой, ее по ночам часто будил голос мужчины, который всячески старался напугать девушку, жившую за тонкой переборкой в соседней комнате.
Он являлся каждую ночь, когда Диана уже засыпала, и в одних и тех же выражениях, тихим, но раскатистым голосом угрожал убить, изуродовать, превратить ее жизнь в ад. Потом хлопала дверь, в коридоре слышались удаляющиеся шаги. В темноте раздавались только приглушенные рыдания соседки, как печальное эхо тысячи других страданий и одиночеств в тиши ночного города.
Она не знала, кто этот мужчина, голос ей был незнаком. Да и с девушкой, жившей по соседству, она обменивалась только вежливыми «добрый день» и «добрый вечер» да изредка перебрасывалась парой слов в коридоре. Она знала, что соседку зовут Оттилия, она учится на экономическом и готовится к экзамену в магистратуру. Иногда девушка выходила с бородатым студентом в очках, но большую часть времени проводила одна. Никаких шумных компаний, звонков родителям.
Диана не могла вмешиваться в чужие дела, ее это не касалось. Но однажды ночью она не удержалась и пошла следом за мужчиной, когда тот вышел из соседней комнаты. Выяснилось, что он живет в прелестном маленьком особняке, женат, у него двое детей пяти и семи лет. Тут можно было бы и остановиться. Но она продолжала за ним наблюдать в свободное время. Следуя за этим мужчиной, как нитка за иголкой, она добыла кучу информации. Он был директором супермаркета, играл на скачках и тайно делал покупки в «Глобусе», сети конкурирующих магазинов. Ей удалось выяснить, что он давно знал Оттилию, поскольку она работала у него в супермаркете, чтобы оплачивать учебу, и что девушка была от него беременна. Отсюда и все угрозы. Он хотел, чтобы она сделала аборт. Кроме Оттилии у него была еще любовница, тридцатилетняя кассирша, которая глядела на клиентов с презрением и все время с чавканьем жевала резинку. Совсем как в песне Брюса Спрингстина «Я влюблен в королеву супермаркета». Однажды вечером Диана напечатала на компьютере анонимное письмо и подсунула его соседке под дверь. Там была всего одна фраза: «Он никогда не бросит свою жену». Прошел месяц, и она узнала, что Оттилия все-таки сделала аборт на двенадцатой неделе беременности, то есть буквально за несколько дней до истечения срока, когда эта процедура разрешена швейцарским законом.
Диана много раз задавала себе вопрос, не была ли эта потребность вмешиваться в чужие дела результатом того, что она выросла в семье, где недомолвки и замалчивания занимали гораздо больше места, чем стремление разделить с другим мысли и чувства. Интересно, а ее отец, кальвинист строгих правил, изменял матери? Она прекрасно знала, что среди скромных и тихих мужчин, наносивших матери визиты, были и такие, кто пользовался ее богатым воображением и питал ее навек угасшие надежды.
Диана вздрогнула. Что же здесь произошло? Пытаясь связать воедино всю информацию, которой располагала, она вдруг почувствовала нарастающую тревогу.
Самым худшим была эта история в Сен-Мартене. Омерзительное преступление. Тот факт, что оно так или иначе может быть связано с институтом, лишь усиливал чувство тревоги, появившееся сразу, как только она сюда приехала. Жаль, что некому довериться, не с кем разделить сомнения. Рядом нет ни лучшей подруги, ни Пьера…
Диана подумала о том сыщике, о котором ничего не знала, только голос и интонации. Что она почувствовала в этом голосе? Стресс. Напряжение. Тревогу. И в то же время силу, решимость и живейшее любопытство, характерное для человека здравомыслящего и уверенного в себе. Образ, который складывался в результате, был похож на ее собственное отражение.
— Позвольте вам представить Элизабет Ферней, нашу старшую медсестру.
Сервас увидел, что к ним, стуча каблуками по плиткам пола, подходит рослая женщина. Ее волосы, пусть и не такие длинные, как у Шарлен Эсперандье, свободно падали на плечи. Она кивнула всем, не сказав ни слова, даже не улыбнувшись, и ее взгляд чуть дольше, чем нужно, задержался на Ирен Циглер.
Сервас заметил, что молодая представительница жандармерии опустила глаза.
У Элизабет Ферней был вид человека властного и высокомерного. Сервас дал бы ей лет сорок, хотя этой особе могло быть и тридцать пять, и пятьдесят. С толку сбивал просторный халат и суровый вид. В ней угадывалась огромная энергия и железная воля. «А вдруг тот второй сообщник был женщиной?» — подумал он, но сразу решил, что такой вопрос возник в результате его собственного замешательства и растерянности. Если ты начал подозревать всех вокруг, значит, реальные кандидаты отсутствуют, нет ни одной солидной улики.
— Лиза — душа нашего института, — сказал Ксавье. — Она его знает как никто другой. Мимо нее не проходит ни одна деталь, ни одна сторона лечения: ни терапевтическая, ни практическая. Она знает каждого из восьмидесяти восьми пациентов. Даже психиатры подчиняются ей в своей работе.
На лице старшей сестры не появилось даже подобия улыбки. Она сделала еле заметный знак Ксавье, тот сразу умолк и приготовился слушать. Лиза что-то прошептала ему на ухо. Сервас задал себе вопрос: не видит ли он перед собой человека, который представляет здесь реальную власть? Ксавье тоже ей что-то шепнул, и все в тишине дожидались конца этого маленького совещания. Наконец Ферней согласно кивнула, жестом распрощалась со всеми и удалилась.