Вслушавшись в льющуюся из проигрывателя музыку, Сервас вздрогнул: Густав Малер, Четвертая симфония…
Гиртман сидел, опустив глаза, и читал какой-то журнал. Майор слегка наклонился. Он заметил, что по сравнению с фотографией в досье швейцарец похудел. Его кожа, и без того молочно-белая, стала совсем прозрачной и резко контрастировала с темными густыми, коротко остриженными волосами, в которых начала появляться седина. Он не побрился, и на подбородке пробилась черная щетина. Однако вокруг него сохранялась та аура хорошего воспитания и прекрасных манер, которая чувствовалась бы, даже будь он клошаром где-нибудь под мостом в Париже. Его строгое лицо со слегка нахмуренными бровями, наверное, производило неизгладимое впечатление на судебной трибуне. Одет он был в комбинезон с открытым воротом и белую футболку, которая от множества стирок отливала серым.
По сравнению с фото преступник выглядел постаревшим.
— Позвольте представить вам майора Серваса, судебного следователя Конфьяна, капитана Циглер и профессора Проппа, — сказал Ксавье.
Гиртман сидел напротив окна, глаза его блеснули, когда он поднял голову и посмотрел на Серваса. Странно, но в зрачках убийцы ничего не отражалось, они горели каким-то своим, внутренним огнем. Это продолжалось не более секунды. Потом все исчезло, и швейцарец снова превратился в вежливо улыбающегося прокурора Женевы, горожанина до мозга костей.
Он встал, отодвинул стул и склонил свое крупное тело. Гиртман оказался гораздо выше, чем можно было предположить, глядя на фото. Около метра восьмидесяти пяти, прикинул Сервас.
— Добрый день, — произнес Юлиан, глаза которого снова устремились на Серваса.
Несколько мгновений оба молча изучали друг друга, а потом Гиртман сделал нечто неожиданное. Он быстро выбросил руку в сторону Серваса. Тот еле удержался, чтобы не вздрогнуть и не отпрянуть. Швейцарец взял его ладонь в свою и крепко стиснул. Дрожь все-таки прошла по телу Серваса. Рука маньяка оказалась чуть влажной и холодной, как рыбья чешуя. Может, это лекарства так повлияли?
— Малер, — произнес сыщик просто так, для приличия.
Гиртман поднял на него удивленные глаза и спросил:
— Вы любите Малера?
— Да. Четвертая, первая часть…
— Bedächtig. Nicht eilen. Recht gemächlich.
— Свободно. Не спеша. Очень радостно, — перевел Сервас.
— Адорно [30] говорил, что эта часть — как будто начало волшебной сказки: «Однажды…» — Вид у Гиртмана был удивленный, но довольный.
Сервас притих, вслушиваясь в звучание струнных, а швейцарец продолжал:
— Малер писал это в крайне тяжелых обстоятельствах. Вы знаете?
Еще как знаю!
— Да, — отозвался Сервас.
— Он был на отдыхе. Отпуск вышел кошмарный, погода ужасная…
— Ему без конца мешали фанфары муниципальной гвардии.
— Символично, а? — Гиртман улыбнулся. — Гению музыки не дают покоя фанфары муниципальной гвардии.
Голос приятный, глубокий, прекрасно поставленный, характерный для артиста и оратора. В лице есть нечто женское, прежде всего очертания большого рта с тонкими губами и глаза. Нос мясистый, лоб высокий.
— Как вам уже ясно, через окно может уйти только супермен, — сказал Ксавье, подходя к стеклу. — От него до земли около четырнадцати метров. К тому же оно забрано бронированной решеткой.
— Кто знает код на цифровом замке? — спросила Циглер.
— Я, Элизабет Ферней и двое охранников сектора А.
— У него бывает много посетителей?
— Юлиан!.. — Ксавье обернулся к швейцарцу.
— Да?
— У вас бывает много посетителей?
Тот улыбнулся и ответил:
— Вы, доктор, мадемуазель Ферней, М. Монд, парикмахер, священник, терапевты, доктор Лепаж…
— Это наш главный врач, — пояснил Ксавье.
— Случалось ли ему покидать палату?
— Он выходит отсюда раз в полгода, лечить зубы. Мы вызываем дантиста из Сен-Мартена, а все необходимые материалы у нас есть здесь.
— А куда ведут эти две двери?
Ксавье их распахнул. За одной оказался стенной шкаф с несколькими стопками нижнего белья и белыми комбинезонами на смену, за другой — маленькая душевая без окон.
Сервас украдкой наблюдал за Гиртманом. Швейцарец обладал неоспоримой харизмой, но никогда еще следователю не приходилось видеть человека, который так мало походил бы на серийного убийцу. Гиртман выглядел точно так же, как и на свободе: неприступный прокурор, прекрасно воспитанный человек и несомненный жуир. Это чувствовалось в рисунке рта и в подбородке. Только в немигающем взгляде блестящих хитрецой черных глаз из-под складчатых век было что-то странное. В них сквозило упрямое «а я все равно буду!». Сервас видел такие глаза у других преступников, но никогда не оказывался в обществе столь магнетической и при этом двойственной личности. В былые времена такого человека наверняка сожгли бы за колдовство, теперь его изучают и пытаются понять. Сервас обладал достаточным опытом, чтобы знать, что ни с практической научной точки зрения, ни по взглядам авторов биологических или психологических теорий зло невозможно измерить или уменьшить. Так называемые сильные личности утверждали, что зла вообще не существует, и отводили ему роль суеверия, плода иррациональных верований личностей слабых. Но это только потому, что их никогда не пытали насмерть в подвалах, они не смотрели в Интернете сцены насилия над детьми. Их никогда не похищали из семей, не накачивали наркотиками, неделями не насиловали десятки мужиков, прежде чем выбросить на панель в каком-нибудь европейском городе. Никто не готовил этих людей к тому, чтобы взорвать себя посреди толпы. Они никогда не слышали, как кричит за дверью рожающая десятилетняя девочка.
Сервас тряхнул головой. От неотрывного взгляда Гиртмана у него на затылке волосы встали дыбом.
— Вам здесь нравится? — поинтересовался Пропп.
— Думаю, да. Со мной хорошо обращаются.
— Но вы, конечно, предпочли бы оказаться вне этих стен?
Улыбка швейцарца обрела саркастический оттенок, потом он отозвался:
— Занятный вопрос.
— Да, действительно, — согласился Пропп, пристально глядя на него. — Вас не побеспокоит, если мы с вами немного побеседуем?
— Я не против, — тихо ответил швейцарец, глядя в окно.
— Чем вы обычно занимаетесь?
— А вы? — парировал Гиртман, повернувшись к психологу и подмигнув.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Читаю газеты, слушаю музыку, болтаю с персоналом, смотрю в окно, мечтаю.