— О чем же?
— А о чем все мы мечтаем? — как эхо отозвался швейцарец, словно речь шла о философском вопросе.
Добрых четверть часа Сервас слушал, как Пропп забрасывал Гиртмана вопросами. Тот отвечал естественно, флегматично улыбаясь. В конце беседы Пропп его поблагодарил, а Гиртман поклонился с таким видом, словно хотел сказать: «Да что вы, никаких проблем!» Потом наступила очередь Конфьяна. Тот явно заготовил все вопросы заранее.
«Малыш выполнил свои обязанности», — подумал Сервас, который предпочитал более непосредственные методы беседы, поэтому продолжение слушал вполуха.
— Вы слышали о том, что произошло?
— Я читаю газеты.
— Что вы об этом думаете?
— В каком смысле?
— Есть у вас предположения, кто это сделал?
— Вы хотите сказать, что это мог быть… кто-нибудь вроде меня?
— Вы так думаете?
— Нет, это вы так думаете.
— А вы как считаете?
— Не знаю. Я об этом не думал. Может, и кто-то отсюда…
— Что вас заставляет это утверждать?
— Тут ведь полно людей, способных на такое, разве нет?
— Таких, как вы?
— Таких, как я.
— Вы полагаете, что кто-то из них мог отсюда выйти и совершить убийства?
— Не знаю. А вы-то сами что думаете?
— Вы знаете, кто такой Эрик Ломбар?
— Это владелец убитого коня.
— А Гримма, аптекаря, знаете?
— Понимаю.
— Что вы понимаете?
— Там, наверху, вы нашли что-то, что имеет отношение ко мне.
— Почему вы так решили?
— Что же вы нашли? Послание: «Это я убил» и подпись: «Юлиан Алоиз Гиртман»?
— По-вашему, кто-то пытается свалить вину на вас?
— Разве это не очевидно?
— Развейте вашу мысль, пожалуйста.
— Да любой пациент этого заведения — идеальный виновник.
— Вы полагаете?
— Отчего же вы не произносите это слово?
— Какое?
— То самое. Сумасшедший.
Конфьян молчал.
— Чокнутый.
Конфьян молчал.
— Псих, тронутый, с приветом, полоумный, рехнувшийся…
— Ладно, думаю, достаточно, — вмешался Ксавье. — Если у вас больше нет вопросов, то я хотел бы, чтобы вы оставили моего пациента в покое.
— Минуточку, позвольте.
Они обернулись. Гиртман не повышал голоса, но тон его изменился.
— Теперь я вам кое-что скажу.
Они переглянулись и вопросительно уставились на Гиртмана. Он больше не улыбался. На его лице застыло суровое выражение.
— Вы сюда явились, чтобы испытать меня со всех сторон. Вы задаете себе вопрос, причастен ли я к тому, что случилось. Это абсурдно. Вы чувствуете себя чистыми, честными и отмытыми от всех грехов, потому что находитесь в компании монстра. Это тоже абсурдно.
Сервас обменялся удивленным взглядом с Циглер. Он заметил, что Ксавье поражен. Конфьян и Пропп не шевелясь ждали, что будет дальше.
— Вы считаете, что мои преступления делают ваши скверные дела не так уж и достойными осуждения, а убожество и пороки не особенно гнусными? Вы думаете, что убийцы, насильники и прочие преступники по одну сторону, а вы — по другую? Надо бы вам понимать, что непроницаемых мембран не существует, зло все равно будет циркулировать повсюду. Род человеческий един. Вы врете жене и детям, бросаете старую мать в доме для престарелых, чтобы быть свободнее, богатеете на чужом горбу, отказываетесь поделиться с теми, у кого ничего нет, заставляете людей страдать от вашего эгоизма или равнодушия. При этом вы приближаетесь к тому, чем являюсь я. На самом деле вы намного ближе и ко мне, и к любому из здешних пациентов, чем вам кажется. Тут дело не в природе, а в степени приближения. Природа-то у всех одна, мы принадлежим к человечеству. — Гиртман нагнулся и достал из-под подушки толстую книгу. Библию… — Это мне дал священник. Он думает, что этим я спасусь. — Гиртман коротко и хрипло хохотнул. — Абсурд! Мое зло лишено индивидуальности. Единственное, что может нас спасти, это холокост на клеточном уровне.
Теперь голос Гиртмана звучал сильно и убедительно, и Сервас представил себе, какое впечатление он должен был производить на суд. Его суровое лицо призывало к подчинению и покаянию. Они вдруг стали грешниками, а он апостолом! Убийца совершенно сбил их с толку. Даже Ксавье выглядел ошарашенным.
— Я хотел бы поговорить с майором наедине, — резко бросил Гиртман уже более спокойным голосом.
Ксавье повернулся к Сервасу и пожал плечами. Брови его сдвинулись, он явно был выбит из колеи.
— Майор?
Сервас согласно кивнул.
— Прекрасно, — сказал Ксавье и направился к выходу.
Пропп тоже пожал плечами, явно раздосадованный тем, что Гиртман пожелал говорить не с ним. Конфьян недовольно насупился. Они молча двинулись вслед за психиатром. Последней вышла Циглер, метнув в швейцарца ледяной взгляд.
— Прелестная девушка, — сказал тот, когда она закрыла за собой дверь.
Сервас молчал и нервозно оглядывался вокруг.
— Я не могу предложить вам выпить, чаю или кофе тоже, потому что здесь у меня ничего такого нет. Зато душа к вам потянулась.
Сервас уже собрался попросить его перестать ломать комедию и перейти к делу, но, услышав вопрос, удержался.
— А какая симфония ваша любимая?
— У меня такой нет, — сухо ответил Сервас.
— У всех есть.
— Скажем, Четвертая, Пятая и Шестая.
— А в каком исполнении?
— Конечно, Бернстайна. Инбал тоже хорош. У Хайтинка выделяется Четвертая, у Вина Шестая. Послушайте…
— Да, прекрасный выбор. Хотя здесь и сейчас это значения не имеет, — заявил Гиртман, показывая на свой проигрыватель.
Сервас не мог отрицать, что звук, который он слышал, входя в палату, оставлял желать лучшего. Ему пришло в голову, что Гиртман командовал разговором с самого начала, даже тогда, когда его бомбардировали вопросами.
— Должен вас огорчить, но ваше моралите меня не убедило. У нас с вами нет ничего общего, и это очевидно.
— Вы вольны думать так, как хотите, но ошибаетесь. Нас объединяет Малер.
— О чем вы хотели мне сказать?
— Вы говорили с Шапероном? — спросил Гиртман, снова сменив тон и пристально наблюдая за малейшей реакцией Серваса.
По спине Серваса прошла дрожь. Гиртману было известно имя мэра Сен-Мартена.
— Да, — ответил он осторожно.