Дженнифер вновь впала в странное состояние, пограничное между сном и бодрствованием. В темноте за плотно закрывающей глаза маской она потеряла счет времени, и ей стало казаться, что в мире нарушились все привычные связи, что сила тяжести ослабела, что предметы перестали плотно прикасаться друг к другу, что все вокруг стало зыбким и хрупким. Она не знала, день сейчас или ночь, утро или вечер. Она даже примерно не могла бы сказать, сколько суток провела в этой странной комнате. «Время», «пространство» — эти знакомые слова вдруг потеряли привычный смысл. Все изменилось, все перевернулось с ног на голову. После сна она не чувствовала себя отдохнувшей. Еда не насыщала ее. Питье не утоляло жажду. А главное — она по-прежнему сидела на цепи, не имея права даже на то, чтобы увидеть окружающий мир.
В тысячный или, быть может, даже миллионный раз она прижала к себе Мистера Бурую Шерстку. Кроме этого плюшевого мишки, ничто не связывало ее с прошлой жизнью.
Она вновь провела подушечками пальцев по мордочке потертой игрушки. Оставалось лишь догадываться, зачем мучители оставили ей медвежонка. Дженнифер прекрасно понимала, что это было сделано не из сострадания и не для того, чтобы как-то помочь ей. Наверное, это было нужно «им». Зачем — этого она, естественно, не знала. В какой-то момент она решила, что нельзя поддаваться на «их» провокации и что нужно показать «им», что она не нуждается в «их» поблажках. Как это сделать? Элементарно: размахнуться и изо всех сил швырнуть медвежонка куда-нибудь подальше, туда, где она, сидя на цепи, его никогда больше не найдет. Что ж, в какой-то мере это действительно будет актом неповиновения. Она покажет этому мужчине и этой женщине, что не позволит делать с собою все, что им заблагорассудится, и что она вовсе не собирается играть по их правилам и подчиняться во всем.
Девушка крепко сжала в руках знакомое мягкое тельце, мускулы ее напряглись, как у бейсболиста, собирающегося с силами для решающего броска. Вдох, и…
— Нет! — прокричала она, обращаясь к самой себе.
Прокричала? Или, быть может, только подумала — на этот вопрос у Дженнифер ответа не было. Она прислушалась, не отразится ли ее крик эхом от стен. Но в помещении по-прежнему стояла полная тишина.
Она вновь прижала медвежонка к груди и, погладив его по спине, прошептала:
— Прости меня. Я ведь не хотела… Пусть я не знаю, зачем они оставили мне тебя, но раз уж так получилось, то мы будем вместе — как всегда, как раньше.
Дженнифер замолчала и прислушалась, чуть наклонив голову. Она почему-то подсознательно ждала, что именно сейчас скрипнет открывающаяся дверь или вновь послышится плач младенца. Она даже удивилась, когда поняла, что ни один звук, если не считать ее собственного дыхания и сердцебиения, не нарушает тишину в помещении. Она впервые за все это время почувствовала себя лучше, услышав свой собственный голос. Этот звук словно напомнил ей, что она, по крайней мере, по-прежнему может говорить, а следовательно, по-прежнему остается собой, пусть не на все сто процентов, но хотя бы чуть-чуть, хотя бы самую малость.
Неожиданно Дженнифер действительно стало легче, и она, к своему изумлению, чуть было не рассмеялась. Господи, сколько же раз вечерами и ночами она вот так же лежала у себя в комнате, погасив свет и беседуя с Мистером Бурой Шерсткой. Ему, и только ему, она доверяла свои сокровенные мысли, свои переживания, свои печали и радости. Только эта потертая мягкая игрушка могла понять, что происходит в сердце подростка. Сколько же было их — этих тихих полуночных бесед с медвежонком, сколь о многом они успели поговорить, как много тем обсудили, сколькими секретами делились друг с другом. Он был с Дженнифер уже много лет, с того самого дня, когда она вскрыла блестящий подарочный пакет с надписью «С днем рождения», в котором оказался этот замечательный плюшевый медвежонок — подарок отца. Сам отец к тому времени был уже совсем плох, и эта игрушка оказалась его последним подарком. Буквально на следующий день отца увезли в больницу, откуда он уже не вернулся. Так вот все и получилось: умирая, он подарил ей игрушку — игрушку, ставшую ее единственным другом. Сам он оказался бессилен справиться со свалившейся на него напастью. Рак был безжалостен. Дженнифер вспомнила, что тогда, несколько лет назад, горечь утраты почему-то обернулась в ней чувством недоверия и даже неприязни по отношению к матери. Ей, тогда еще ребенку, казалось, что мама виновата в том, что не смогла спасти отца, не смогла отбить его у этой страшной болезни.
Дженнифер вздохнула и снова погладила медвежонка по голове. «Может быть, они и убийцы, — подумала она, обращаясь к игрушке так, словно была уверена, что медвежонок умеет читать ее мысли, — ну и что? Мы их не боимся. Они ведь все равно не сильнее и не страшнее рака».
Она стала убеждать себя в том, что, кроме рака, не боится ничего в этом мире, ничего — и никого. «Главное, что это не рак, а с остальным — справимся».
Вновь тяжело вздохнув, Дженнифер перевернулась с боку на бок и стала шептать в потертое плюшевое ухо:
— Нам как-то нужно осмотреться здесь. Слышишь меня? Мы должны понять, где находимся. Когда не видишь ничего вокруг, с тобой очень легко справиться. Не успеешь оглянуться — и ты уже покойник.
Дженнифер даже вздрогнула, когда произнесла это слово, — слишком уж правдоподобно и убедительно оно прозвучало.
— Ты оглядись вокруг, — вновь зашептала она, обращаясь к медвежонку, — оглядись и запомни, а потом расскажешь мне, что здесь к чему.
Прекрасно понимая, что все это полная глупость, она тем не менее приподняла мишку чуть повыше и поводила его мордочкой из стороны в сторону, так чтобы маленькие стеклянные бусинки, обозначавшие глазки, могли не торопясь оглядеть всю комнату. «Ну и что с того, что это глупо, — мысленно возразила сама себе Дженнифер. — Пусть глупо, пусть по-детски, зато я чувствую себя сильнее и увереннее».
В чем-то Дженнифер оказалась права: когда в очередной раз она услышала, как открывается входная дверь, она не впала в ступор, а ее тело не свело судорогой. Она просто повернулась на звук и стала ждать, надеясь на то, что ничего страшного не произойдет, что ее просто в очередной раз покормят или дадут попить. При этом в глубине души она каждую секунду ждала чего-то другого, нового и, несомненно, более страшного.
Она уже поняла, что, какие бы унижения и издевательства ни заготовили для нее похитители, не стоит рассчитывать на то, что это обрушится на нее внезапно и без предупреждения. Впрочем, не стоило ждать и того, что боль и позор будут недолгими. Мучить ее будут, судя по всему, от души. Дженнифер вдруг заметила, что ее руки привычно затряслись от страха. Тем не менее она заставила себя отвлечься, предоставив телу бояться самостоятельно, а разуму — также самостоятельно ждать и осмысливать происходящее. Каждая прожитая здесь секунда, каждый новый элемент окружающего мира, погруженного в темноту, — все это могло оказать ей помощь, быть может, даже спасти, а могло причинить страшную боль или, вполне возможно, убить.
Адриан лежал на кровати, свернувшись калачиком и положив голову на колени беременной — на шестом месяце — жены. Он медленно-медленно вдыхал исходивший от нее аромат и погружался во времена их далекой молодости. Она стала тихо напевать — что-то из песен Джони Митчелл, которые остались там, в забытых, безвозвратно ушедших шестидесятых. Кассандра гладила мужа по голове, перебирая пряди волос, а когда ее пальцы пробегали у него за ушами и спускались к затылку, Адриан начинал не на шутку волноваться: то, что он испытывал, уже выходило за рамки простой нежности и вплотную приближалось к чему-то более земному и давно забытому.