— Дональд Бёрд.
— Я имею в виду не музыку… Ты решил потанцевать? Это сюрприз.
— Жизнь полна сюрпризов…
— Ты что — выпил?
— Попрошу молчания… — Они сделали несколько па, а когда Бёрд закончил соло и вступил саксофон Колтрейна, он резко повернул ее направо и прижал к себе.
— А если я не хочу танцевать?
— Shut up… [20]
Он не мог вспомнить, когда танцевал в последний раз. Пятничный вечер начинается совсем неплохо. Танцы… Она принесла вино, лангустов…
— Тебе хорошо так же, как и мне… — шепнул он ей в ухо.
— Shut up…
Они танцевали, пока не кончилась музыка. Потом пошли в кухню. Он начал готовить коктейль.
— Когда ты в последний раз пил сухой мартини? — спросила она.
— Лет пять назад… Stirred or shaked?
— Shaked of course, not stirred. [21]
— О’кей… если удастся.
Она внимательно посмотрела на него. Лицо заострилось, бледный. Под расстегнутым воротом сорочки рельефный рисунок сухожилий. Он поднял голову и улыбнулся.
— Ты что-то празднуешь, Эрик?
Он отложил серебристый шейкер.
— Наоборот.
— Как это?
— Нужна смена обстановки… что-то другое.
— Что-то, кроме… кроме того дикого случая, с которым ты работаешь?
— Да, пожалуй… Что-то яркое и сверкающее, — кивнул он на шейкер.
— Тогда наливай.
Он налил, и они выпили по глотку.
— По-моему, замечательно. Холодный и сухой.
— Не слишком много вермута?
— Может быть… но все равно замечательно.
— Ты снобка.
— А ты что скажешь?
— Мог бы быть посуше.
— Но так тоже хорошо… по-другому, но хорошо.
— Да…
— Накроем стол и поговорим о прошедшей неделе?
— О твоей неделе, — сказал Винтер.
— О моей… но выговориться-то надо в первую очередь тебе.
Он вышел из ворот и удивился — вновь настало лето. Бабье лето… или как это называется? Индейское лето? Интересно, это одно и то же, или есть какая-то разница?
Еще не было восьми, и ночная мгла пряталась в тени дома. Мусороуборочная машина двигалась по той стороне площади и вращающимися щетками сметала остатки утреннего тумана. Кучка людей на трамвайной остановке. Все как всегда. Небольшой пикап привез свежий хлеб в подвальный магазинчик «Васа». Винтер потянул носом — хотелось есть. Он выпил только чашку кофе. Ангела все еще спала, сбросив простыню. Он полюбовался ее телом в свете ожившего лета, укрыл и вышел из дома.
Он долго не мог заснуть, все размышлял над детскими рисунками, но четыре часа назад его все же сморило — и он в ту же секунду оказался в лесу. Шел дождь, а рядом, на поляне, сияло солнце. На тропинке перед ним стояла белая машина невиданных форм и пропорций. Кто-то детским тонким голоском выкрикнул его имя. Он повернулся и увидел, что тропинка ведет к морю, а на волнах качается кораблик, словно вырезанный из рисунка. В окне машины рыжая головка… Детское лицо постепенно росло и росло, пока наконец не стало больше окна. Потом он почему-то оказался на корабле. Стоял на палубе, держась за релинг. В воде плавал башмачок, а на горизонте смутно виднелся маяк. Корабль подошел ближе, и он разглядел, что это не маяк, а ветряная мельница. Лопасти медленно вращались… Он опять увидел чье-то лицо, но оно тут же превратилось в часы с губами-стрелками. По-прежнему шел дождь и сияло солнце. Над мельницей на ветру полоскался флаг… А потом он почему-то оказался в машине с маленькой девочкой, и она показывала пальчиком, куда ехать. Он посмотрел вниз и увидел на левой ноге маленький детский башмак с ремешками.
Это последнее, что он запомнил из сна. Детский башмак с ремешками.
Он пересек Кунгсторгет. Рынок постепенно оживал. Овощи и фрукты в ящиках подтаскивали к прилавкам. День, похоже, будет теплым. Он зашел в кафе и заказал чашку кофе с молоком и две французские булочки с маслом и сыром. Из окна было видно здание редакции вечерней газеты, туда то и дело ныряли какие-то возбужденные люди. Молодая женщина развешивала таблоиды. Пресса писала об убийстве и исчезновении девочки взахлеб. Само собой… Оставалось только надеяться, что это не помешает расследованию. Благодаря газетам они уже получили сотни так называемых «сигналов общественности». Если не тысячи. Винтер пытался отнестись к этим «сигналам» как можно более ответственно и серьезно. Они и заслуживали серьезного отношения — достаточно вспомнить письмо старушки из Хисингена. Конечно, многие хотели помочь следствию, но за этими письмами и звонками прослеживался страх. А вдруг это случится опять? А вдруг это случится со мной?
Он расплатился, пошел к парку и разыскал остановку трамвая номер два. Йенни интересовал трамвай с цифрой «2» — то спереди, то на боку. Наверное, она ездила на этом трамвае. Скорее всего с матерью… Хеленой.
Они говорили с вагоновожатыми, но, конечно, никто не знал своих пассажиров в лицо. Вожатый сидит спиной к пассажирам, к тому же за перегородкой. В районе Норра Бископсгорден тоже не узнали маму с девочкой.
Среди фотографий были и профессиональные. Несколько снимков девочки сделаны в ателье около Вогместарплац. Фотограф вспомнил девочку, но и только. Другие немногочисленные фото, найденные в квартире, сделаны любительской камерой, одной или несколькими. Камер пока найти не удалось.
Есть фотографии Хелены вместе с дочкой. Кто-то их снимал. Это не автоспуск — они смотрят на фотографа, а не в объектив.
Хелена при родах не пожелала назвать отца ребенка. А может, это все же папочка их снимал? Младенческая фотография Йенни нашлась только одна. Помимо студийных снимков, семь или восемь фото сделаны относительно недавно, на них стоит дата, и это может оказаться полезным.
Ни одного снимка Хелены в детстве.
Винтер огляделся. На остановке набралось уже человек десять. Подошел трамвай. Повинуясь необъяснимому импульсу, он заскочил в салон. Вместе с ним сели четверо чернокожих парней, скорее всего эфиопов, и один шведский алкаш. Алкаш тут же начал выкрикивать расистские лозунги. Винтер встал и двинулся к алкашу по почти пустому вагону, испытывая сильное желание двинуть ему кулаком в солнечное сплетение и заставить заткнуться… но он понимал, что не имеет на это права. Он несчастен, подумал он. Потому и кричит. Мы должны это понимать. Но я не хочу этого понимать. Это не в первый раз. Несчастный и пьяный расист — все равно расист. Проспится и останется расистом, а это уже серьезно. Как говорят, пьяный проспится, а дурак — никогда. И тем более злобный дурак.