Я стянул ему большие пальцы, а свободный конец шнурка привязал ему к поясу.
Сьюзан подала мне темные очки.
– Пройдоха носил их день и ночь. Так что ты не будешь выглядеть слишком странно.
Очки я надел, но не мог избавиться от ощущения, что со своим немаленьким носом и вьющимися волосами больше похож на белого ростом в шесть футов, чем на миниатюрного вьетнамца.
Я включил передачу, и "ниссан" тронулся к реке.
– Видишь бетонные бункеры по углам моста? – спросил я у Сьюзан. – Их построили французы, а потом здесь несли дежурство американские взводы. Хорошая служба – лучше, чем в глуши. Кругом колючая проволока и минные поля. Раз в несколько недель вьетконговцы наведывались проверить, не спим ли мы. Они хотели взорвать этот мост, но так и не смогли прорваться через колючую проволоку и минные заграждения. Мины ставили еще французы, и у нас не было карты проходов. Так что когда красные подрывались, мы не могли оттащить их тела. Они так и лежали – кормили канюков и личинок мясных мух. Вонь стояла ужасная. А теперь ничего. – Я поднял стекло.
Сьюзан не ответила.
Мы пересекли впадающую в Южно-Китайское море реку Анлао. Я перешел на вторую передачу и глубже вжался в сиденье.
За мостом начиналась главная улица. С тех пор как я был здесь, город мало изменился. Те же опрятные оштукатуренные домики, повсюду пальмы. Бонгсон совсем не сильно пострадал от войны.
Когда-то здесь было много ресторанчиков, которые держали китайцы и индийцы, но теперь я не замечал вывесок с характерными именами. А солдатские бары, массажные салоны и бордели и в то время располагались на боковой улице – подальше от добропорядочных граждан.
Но зато теперь здесь стало много велосипедов и мотоскутеров. И что еще важнее, проезжали машины, так что мы были не одни.
– Там дальше, в конце города, был штаб национальной полиции, – сказал я. – В нем служили детки из известных семейств – так их спасали от армии. Те еще были садисты. Видишь каменную стену справа? И большие кованые ворота?
– Да.
– За ними – французское колониальное здание. Ратуша или что-то в этом роде. Однажды группа вьетконговцев просочилась в город и атаковала этот дом. Национальная полиция одних убила, других взяла в плен. Через несколько дней я с ребятами приехал на джипе посмотреть, что можно купить или обменять на черном рынке. Полицейские повесили на этих воротах дюжину красных. Некоторых сплошь в дырках, а других – живыми. И не за шею, а за большие пальцы рук. Южновьетнамская армия расстреливала пленных. Национальная полиция не отличалась столь добрым нравом.
Я посмотрел в зеркальце. Сьюзан отвернулась от ворот. А я так и видел, как на них болтаются повешенные.
– Воняло просто ужасно.
Она не ответила.
– Мы рассказали своему ротному, и он передал по команде. Полицейские были вне себя: как мы посмели вмешаться и испортить их наглядный урок? Пойми меня правильно – мы тоже были не ангелами. Но нельзя же переходить грань. Война есть война. Но это уже не война. С другой стороны, вьетнамцы так давно дрались и потеряли так много друзей и близких, что свихнулись задолго до того, как в этой стране появились мы.
После Нового года Первую воздушно-кавалерийскую дивизию вывели из Бонгсона и передислоцировали в Куангчи, где оказалось намного хуже, чем здесь.
Я снова посмотрел в зеркальце: Сьюзан застыла и сидела не шевелясь.
– Мне тогда было восемнадцать, – добавил я.
Слева показался штаб национальной полиции. Теперь на доме развевался красный флаг с желтой звездой. Напротив входа стояли четыре желтых джипа. Рядом курили и разговаривали шестеро полицейских в форме. Я вжал голову в плечи, проехал мимо и направился дальше.
– После победы коммунистов все ждали кровавой бани. Но получилось не так страшно, как предсказывали. Расправы были выборочными – врагов строя в основном направляли на перевоспитание. Но национальную полицию ненавидели все. И тех, кто в ней служил, систематически преследовала новая национальная полиция. Что посеешь, то и пожнешь, – добавил я.
Сьюзан держала в руке пачку сигарет и зажигалку, но даже не пыталась закурить.
– Ничего подобного я в Сайгоне понять не могла.
– Война в провинции была очень грязной. Но такова история. Память меркнет, жизнь продолжается. Следующее поколение будет другим. – Я посмотрел на Кама. Интересно, какова его история? Надо будет потом спросить.
Еще сотня метров, и город Бонгсон кончился.
– Слева в нескольких километрах некогда располагался большой американский лагерь, который назывался "Английский район высадки", – сообщил я. – Стоял на равнине Анлао, где среди холмов берет начало река. Мы очистили равнину от жителей – расселили по стратегическим деревням, чтобы они не могли снабжать едой и работать на местных вьетконговцев и северовьетнамскую армию. Долина превратилась в зону свободного огня – все, что двигалось, в том числе оставленные домашние животные и дикие звери, подлежало немедленному уничтожению. Даже птиц мы расстреливали из автоматических "браунингов". Сожгли все строения, свалили фруктовые деревья, отравили рисовые поля, а леса срезали специальными машинами, которые называли римскими плугами. А потом разбросали с воздуха картонные заряды с кристаллами, выделявшими ядовитый удушающий газ. Мы переименовали долину Анлао в долину Смерти. – Я помолчал. – Интересно, живет здесь сейчас кто-нибудь или нет?
Сьюзан не ответила.
Я разогнал "ниссан" до ста километров в час, и мы продолжили наш путь на север.
Шоссе № 1 снова повернуло к морю. По берегу тянулись белые песчаные пляжи. На песчаных дюнах росли низкие кустарники.
– Вот здесь я встретил Рождество шестьдесят седьмого года. Белые пески Бонгсона. Мы делали вид, что это снег. Сорокавосьмичасовое перемирие. Множество посылок от Красного Креста, организаций и частных лиц. В то время, до Тета, люди поддерживали если не войну, то армию.
На Рождество выдался особенно жаркий день. На белом песке не было ни единой тени. Рождественский ужин доставили на вертолете, мы сидели прямо на земле, ели индейку со всевозможными приправами, старались отогнать песчаных мух и смахнуть песок с еды.
Савино, паренек из Бруклина, увидел воткнутую в песок длинную бамбуковую жердь и решил притащить ее к столу, нацепить плащ-палатку и устроить тень. Ему кричали, чтобы он этого не делал. Но парень не послушался – потянул за кол, а тот оказался прицеплен к мощной мине. И Савино улетел в свой Бруклин... в цинковом гробу.
Несколько человек ранило, полвзвода оглохло, а ошметки Савино пришлось соскребать со стола и солдатских кружек. Счастливого Рождества!
– Здесь на мине-ловушке подорвался парень из моего взвода, – сказал я вслух.
– Он был твоим другом?
– Он был здесь недолго. Не имело смысла заводить дружбу с новичками. У них был очень низкий уровень выживаемости, и они тянули за собой других. Но если выживали больше тридцати дней, можно было жать им руки, и все такое.