— Свидетельство о расторжении брака мне доставили с почтой, вертолетом, когда я лежал под неприятельским огнем.
— Правда?
— Правда. В почте еще было напоминание сделать очередной взнос за автомобиль и антивоенная литература из Сан-Франциско. Господи, что за жизнь! Иногда не хочется утром вылезать из постели. Хотя у меня и постели-то настоящей нет. Впрочем, могло быть и хуже, сама увидишь.
— Но могло быть и лучше... Знаешь, Пол, у нас будет хороший уик-энд.
— Будем надеяться.
Мы вернулись в полицейское управление. Пресса разъехалась, и я поставил машину на шоссе, не подъезжая вплотную к зданию. Выходя из салона, я прихватил распечатки дневника Энн Кемпбелл.
— Поговорим сначала с Муром, а потом посмотрим, что откопала мисс Кифер, — сказал я.
Мы пошли к камерам.
— Трудно поверить, что человек, который руководит всем этим хозяйством, может оказаться преступником, — сказала Синтия.
— Да, это путает карты, ломает правила протокола и проведения процедур.
— Вот-вот... Что же ты все-таки думаешь об этом следе?
— Это чуть ли не единственное, что у нас есть.
— Нет, мы догадываемся о мотиве преступления и возможностях совершить его. Но, откровенно говоря, я не уверена в точности психологического портрета Кента и его решимости. Кроме того, мы почти ничего не знаем о привходящих обстоятельствах. Правда, после того как мы с ним посидели в баре, думаю, что чутье нас не обманывает.
Я попросил сержанта-надсмотрщика пойти с нами в камеру Мура. Он сидел на койке в полной форме, но без обуви. Пододвинув стул к разделяющей их решетке, Далберт Элкинс пытался его разговорить. Мур то ли внимательно слушал, то ли впал в транс. Увидев нас, оба встали. Элкинс, казалось, был рад нашему приходу, но Мур был мрачен как туча.
— Так мне готовиться к завтрашнему, шеф? — спросил Далберт. — Ничего не изменилось?
— Нет.
— Жена передает вам спасибо.
— Странно. Она просила подержать тебя тут подольше.
Элкинс рассмеялся.
— Откройте, пожалуйста, камеру полковника Мура, — обратился я к сержанту.
— Слушаюсь, сэр. — Он отпер дверь камеры. — Наручники?
— Да, будьте добры.
Сержант рявкнул Муру:
— Руки вперед!
Мур вытянул сцепленные руки. Сержант защелкнул браслеты.
Мы молча шли по длинному коридору мимо камер, в основном пустых. Наши шаги отдавались эхом, но Мур без сапог ступал почти бесшумно. На свете мало таких мрачных мест, как ряды тюремных камер, и таких унылых зрелищ, как заключенный в наручниках. При всем старании смотреть на жизнь философски Мур плохо переносил эту прогулку, в чем, собственно, и состояла моя цель.
Мы вошли в комнату для допросов. Сержант ушел.
— Садитесь, — сказал я Муру.
Мы с Синтией устроились за столом напротив него.
— Я говорил вам, что в следующий раз будем беседовать здесь.
Мур не ответил. Вид у него был испуганный, отрешенный, сердитый — всего понемногу, хотя он и старался этого не показывать.
— Если бы в первый раз рассказали все, что вам известно, сейчас были бы на свободе.
Мур молчал.
— Знаете, что больше всего раздражает следователей? Когда ему приходится тратить драгоценное время и энергию на свидетеля, который слишком умничает.
Я тыкал Мура носом в одно, другое, третье, говорил, что он позорит погоны, армию, страну, человечество, Вселенную, Бога.
Все это время Мур молчал — но не потому, что такое право давала ему пятая поправка к конституции. Он понимал: лучше не раскрывать рта.
Пока я вел словесную артподготовку, Синтия взяла распечатки дневника и вышла. Минут через пять она вернулась, неся поднос с пластиковым стаканом с молоком и булочкой. При виде еды глаза у Мура загорелись, и он перестал обращать на меня внимание.
— Это вам, — сказала Синтия и поставила поднос подальше от него. — Я сказала, чтобы сняли наручники. Сейчас придут.
— Я могу есть и в наручниках, — заверил ее Мур.
— Это против правил — заставлять заключенного есть в наручниках.
— Вы не заставляете, я сам...
— Простите, — перебила его Синтия, — подождем сержанта.
Мур не сводил глаз с булочки, первым, как я понимаю, пищевым довольствием, которым он заинтересовался.
— Продолжим, — сказал я, — и не увиливайте, как в прошлый раз, не мотайте нам душу. Вы оказались в самом паршивом положении. Чтобы вы поняли это, я коротко изложу, что мы уже знаем из вещественных доказательств, а вы уточните подробности. Итак, первое: вы и Энн Кемпбелл задумали сыграть комедию по меньшей мере неделю назад, когда отец предъявил ей ультиматум. Не знаю, чья это была идея — воспроизвести изнасилование в Уэст-Пойнте... — Я сделал паузу, чтобы посмотреть, как Мур отреагирует, и продолжал: — Но родилась она в болезненном воображении... Вы позвонили Энн в штаб, согласовали время и двинулись на пятое стрельбище. По гравийной площадке заехали за смотровые скамьи и поставили там машину. С собой вы взяли палаточные колья, шнур, молоток, а также мобильный телефон и, наверное, магнитофон. Затем по бревенчатой дороге вы прошли к уборным на шестом стрельбище и, вероятно, сделали контрольный звонок — подтвердить, что вы уже в условленном месте.
Основываясь на уликах и догадках, я минут десять восстанавливал цепочку событий, и с каждой минутой Мур удивлялся все больше и мрачнел.
— Вы набрали номер красного генеральского телефона, и Энн включила магнитофон с заготовленной записью. У вас было минут двадцать до приезда генерала, и вы принялись готовить сцену. Потом Энн Кемпбелл разделась, а вы положили ее вещи в пластиковую сумку и оставили в машине. Правильно я излагаю?
— Правильно.
— Энн Кемпбелл оставила на себе часы.
— Да, хотела проследить за временем. Кроме того, ей был виден циферблат, и это, как Энн надеялась, будет успокаивать ее, пока она ждет родителей.
Странно все это, думал я, когда первый раз увидел Энн раздетую, связанную, с часами на запястье. Я значительно продвинулся с того памятного злосчастного утра — тогда мне казалось, что я вижу работу маньяка, насильника и убийцы.
В действительности же преступление совершалось как бы поэтапно, и началось оно десять лет назад. Я видел то, чего не видели другие, — зловещий итог той страшной ночи.
— Кстати, вы не заметили, было на ней кольцо Уэст-Пойнта? — спросил я Мура.
— Да, было, — ответил он без колебаний. — Оно должно было символизировать связь с ее давним изнасилованием. На внутренней стороне кольца было, разумеется, выгравировано ее имя. Энн собиралась отдать его отцу в знак того, что возвращает ему все дурное и больше не хочет помнить о плохом.