Потом, обнаружив там просто здоровенную шишку и небольшой колтун от засохшей крови, он догадался, что его спасло падение на землю — согнись Кирилл после первого удара в поясе, амбалистый «Урво», отвесно рубя ломиком, наверняка проломил бы ему череп. А так толстому помешало брюхо: пришлось сгибаться и не получилось вложить в удар всю силу. Но это он сообразил много позже — а поначалу, медленно всплывая, лишь слышал голоса и чувствовал, что его теребят. Хотят, видимо, от него что-то. Что?.. Кто?.. О чем они?..
В голове гулко болезненно пульсировало, трудно было дышать (что-то лезло в рот и нос — лицо прижималось к непонятной мякоти) и ничего не было видно. Он попытался пошевелиться и не понял, получилось ли. Кажется, не очень. Голоса были вроде знакомые, но не выходило ни опознать их, ни разобрать смысл разговора, хотя все слова тоже были понятны. Наконец, ему удалось чуть повернуть голову, убрать лицо из мягкого, склизкого и разлепить рот — это он мордой в грязи лежал, хорошо еще не задохнулся. Его снова подергали за джинсы — на заду, бедрах: карманы обшаривают, дошло до Кирилла. Потом он узнал голоса, точнее, один из двух — Санычев — и все вспомнил. Вторым, видимо, был его попутчик, незнакомый парень. Обсуждали отобранный у Кирилла ПМ.
— Кто он ваще? — спросил затем парень.
— Виталя шестерка, — пренебрежительно ответил Саныч. — Синяк какой-то…
— А тачка?
— Спиздил…
— Че ты с ней делать будешь? — речь парня пьяно поскальзывалась.
— Че — че делать? Новая «пятера», бль! Да Коляну ее скину. Десять минимум даст.
— Как вытащим?
— Да-кая херня, вытащим… Трактор, если че, бль, подгоним.
— А с этим че?
— Че — вон в лес оттащим, прикопаем. Кто его искать будет…
— А ты его — это?
— Хер знает. Кая, бль, разница… Давай, оттащи его туда — далеко не надо, не возись, чтоб только с дороги видно не было. На — сделаешь контроль в голову, с предохранителя снять не забудь. С утра с лопатами подъедем. Только место, бль, запомнить надо… Ща фонарь дам…
Через полминуты Кирилла ухватили за щиколотки, развернули и с натугой, со сдавленными матюгами поволокли. Он захлебнулся в грязи, остатки щебня рванули ухо — Кирилл изо всех сил старался не дернуться. Над ним мягко взревел мотор — похоже, Саныч пробовал, прочно ли сидит «бэха».
Глина под щекой сменилась влажной травой. Зашелестели, захрустели кусты, матюги парня стали энергичней. Кирилл чувствовал, как ветки цепляются за одежду, как льет с мокрых листьев. Парень отпустил одну его ногу, потом опять подхватил, потом снова бросил. Наверное, пытался одновременно светить себе фонарем и буксировать Кирилла, но не хватало рук. Беспрерывно и невнятно ругался, хорошо залитый.
Наконец звучно отшвырнул фонарь и потянул тушу вслепую, тараня шумящий подлесок, треща валежником. Какой-то сучок, процарапав Кириллу грудь, пырнул в подбородок. Ему казалось, пол его лица уже стесано до кости.
— Намана? — крикнул парень.
— Ну подальше, бль, ну поедет кто…
Парень матернулся и отпустил обе Кирилловы щиколотки. Шелест и хруст, показалось, удалялись. За фонарем пошел?.. Кирилл не стал гадать и ждать — рванул с места, из положения лежа, на четвереньках, в первую попавшуюся сторону, ни черта в кромешной темени, в густых зарослях не видя, запутываясь и обдираясь.
— Куда? Сука! Стоять!!! — заорали позади.
Кирилл въехал лбом в поваленный ствол, дико извиваясь, пробороздив спину, чуть не застряв задницей, протиснулся под ним, по-крабьи отскочил вбок, под защиту косматого бурелома, едва не пробил шею суком, полоснувшим по касательной. В затылке лупил барабан-«бочка», тарелками звонко жахала кровь, но и сквозь такую драм-секцию Кирилл слышал, как хором вопят эти двое. «Бах! Бах! Бах!» — брызнули вспышки. «Бах!..» — с промедлением. «Бах!..» Понять, куда он палит, было невозможно. Кирилл замер, втянув голову в плечи, потом тихонько пополз на карачках дальше, чувствуя, как течет по шее теплое, стискивая зубы от боли в правой своей злосчастной ноге. Из-за листвы пробивался свет фар — ориентируясь по нему, он удалялся от дороги. Где-то в зарослях отчаянно шуршали, рыкали и гавкали, замелькал фонарь — в стороне.
Еще минут пять Кирилл передвигался на четырех костях, затем не без усилия встал, цепляясь за прутья брызгающихся кустов, — и ощупью, сильно хромая, мучительно перелезая через коряги, спотыкаясь о валежник и налетая на стволы, попер наугад через чащу.
Рассвет застал его в поле. Просторном плоском запущенном поле с щетиной перелесков на горизонте, в быстро стаивающих островках тумана. Через поле невесть куда тянулась узкая, скользкая, в лужах, тропка — параллельно остаткам заросших мокрыми сорняками борозд. У этой тропы, в этой траве и лежал Кирилл: навзничь, полуоткрыв рот, мелко дрожа, глядя невидящими глазами в блеклое утреннее небо с цветными штрихами облаков.
…Долго, неизвестно сколько, бесконечно, он продирался через лес, то и дело застревая в непролазном, ощетиненном, колюще-режущем буреломе. Он не представлял себе и не пытался определить направление движения — что толку в кромешных потемках?.. То, обессилев от этого слепого медленного продирания, думал: «пересижу ночь» — и валился под ближайшее дерево. То, окоченев в неподвижности, решал, что лучше хоть как-то шевелиться…
Кирилл смутно помнил, что одна нога у человека чуть длиннее другой, поэтому заблудившиеся в лесу часто ходят по кругу — но что надо делать, чтобы этого избежать, не знал. Саднило разодранное лицо, ломило ушибленный затылок, и, главное, все сильней ныло проклятое колено, заставляя снова садиться. Или вдруг начинала страшно кружиться голова — он жмурился, хватался за первый подвернувшийся ствол, громко вдыхал-выдыхал сквозь выбитые зубы… Забрел на болотину и, потеряв остатки ориентации, все чмокал и чмокал жижей, продавливающейся из-под мягких ухабов; пару раз провалился до середины голени.
Дождь заряжал, прекращался, возобновлялся — но в конце концов, уже ближе к утру, небо стало расчищаться, засквозили звезды: теперь можно было что-то перед собой разглядеть.
Поначалу он отрывисто пыхтел матом, потом замолчал, только кашлял да дышал тяжело. Но в конце его хватало лишь на редкое тихое постаныванье. Многократно вымокнув, продрог до костей — от этого ли, от страшной ли усталости его начало потрясывать.
Прояснившееся небо забрезжило между деревьями — какой-то там был прогал в лесу. Оказалось — просека. Затянутая густым предутренним молоком, основательно заросшая высокой травой и низкими деревцами, черт знает откуда и куда пробитая. Но идти по ней было, конечно, удобней — и Кирилл пошел, видя, как светлеет с каждой минутой, как проявляются на чебэшной матовой бумаге нечеткие елки. Эту просеку под прямым углом пересекла другая — с различимыми в траве колеями. Он свернул.
Лес поредел, кончился. Перед глазами было пустое ровное пространство, крупно нарезанное лесополосами. Над этой пустой, в белых пятнах, равниной висело пустое, совсем уже блеклое небо — с редкими облачными мазками, с золотисто-розовой каймой над зыбкой чернотой дальнего перелеска, с чернеющими на розовом крохотными лопастями ветряка. Не было ничего обыкновенней, спокойней, равнодушней подобной картины — и ничего неуместнее в ней, чем единственный человек, плетущийся, скользя, шатаясь, припадая на одну ногу, невесть куда, сквозь туман, к горизонту, по узкой, в лужах, липкой тропинке.