Хозяин одобрительно выматерился, подцепил шлепанец пальцами ноги и зашаркал к крокодильей будке. Кирилл рванулся вскочить, но больная нога подвернулась и он опрокинулся на спину. Мужик возился с ошейником:
— Фас, Рама, фас!
Зверюгу словно вышибло откуда-то под давлением. Словно она на одной кинетической энергии собиралась Кириллом стену пробить. Полулежащий, он хотел ударить ее ногой в нос — разумеется, промазал; взвыл, когда псина с налета вгрызлась в его левое бедро. Ощущение было, будто ногу ему вырывают с корнем, перекусывая кости, раздирая сухожилия и мясные волокна.
— Рви его, Рама!
Кирилл стал лупить тварь по башке кулаками, и тогда она хватанула его за предплечье. Глухо урчала, давясь им. Ее глаза, темные, все такие же пустые, были совсем рядом. Сейчас в кадык вцепится… От боли меркло сознание, он орал во всю глотку, чувствуя, что вот-вот отключится — и вроде бы даже почти отключился. Во всяком случае, когда от него отодрали собаку, не зафиксировал. И не запомнил, как хозяин удерживал ее, рвущуюся, брызгающую слюной, за ошейник сантиметрах в десяти от его лица, что-то ему говорил, почти также щерясь, плюясь и рявкая, а девка, глядя на это, довольно ржала.
Он медленно, раздавленно извивался на земле, весь в свежей крови, обмочившийся, кажется, пока мужик не присел рядом, не затрещал упаковочным скотчем и не принялся с крайне брезгливой миной, матерясь под нос, но ловко обматывать широкой прозрачной лентой сначала левую кровоточащую Кириллову ногу, потом правую руку. Под конец скрутил ему вместе обе щиколотки, оба запястья перед грудью, налепил длинный кусок липучки на рот, пнул его в ребра и удалился, оставив Кирилла валяться под стеной.
Там он и лежал навзничь, то плавая с головой в горячей жидкости, невесомый, полуразваренный, следящий медленное движение облаков перед своим лицом, — то коченея на жестком дне глубокого ледяного колодца: те же самые облака виднелись в узком круге его далекого-далекого отверстия. В какой-то момент в отверстии этом возникли две фигуры: одна хозяйская, другая в милицейской форме. О чем-то они хмуро препирались. Хозяин походил на раздраженного продавца, мент — на капризного покупателя. Товар — Кирилл — не нужен был ни тому, ни другому.
Потом они замолчали, мент безнадежно оглядел Кирилла:
— Куда я его такого повезу? — пробурчал. — Опять машину потом отмывать…
Наконец они на чем-то сошлись. Хозяин ушел, вернулся с ножом и принялся пилить скотч на Кирилловых лодыжках и запястьях. Резким движением содрал ленту с его рта — боль была такая, что Кирилл чуть не вырубился в очередной раз.
— Давай, встал! — с неохотой пнул его мент. — Встал, че не понял?!
Это было невыполнимо: действовали только две конечности, и то хреново; встать вышло лишь на карачки. Мужик с участковым снова принялись что-то досадливо обсуждать.
— На себе мне его, что ли, тащить? — раздражался мент.
Мужик принес какую-то короткую доску, бросил рядом с Кириллом. Опираясь на нее левой рукой, тот с энной попытки все-таки поднялся на ноги.
— В машину, — мотнул головой мент.
Кирилл пополз, используя доску как костыль, приволакивая сразу обе ноги.
— Я ничего не делал… — просипел он менту. Тот на него даже не глянул. Был он неопределенного возраста, весь какой-то облезлый и оплывший. С погонами старшего лейтенанта.
У калитки стоял бобик-«луноход». Участковый открыл заднюю дверцу, терпеливо наблюдал, как Кирилл карабкается в «задержку».
— Руки! — скомандовал вяло.
Кирилл сначала не понял, потом, по-прежнему стоя на карачках, оперся плечом о скамеечку вдоль борта, кое-как развернулся к менту спиной. Старлей, дернув назад его руки, застегнул на них «браслеты». Зашвырнул внутрь доску. Ахнул дверцей.
…Гулкий лязг ключа в замке решетки. Кирилл сполз по стенке на пол — тут не было даже лавок. Сельский отдел… Село незнакомое…
Сначала покатали валиком с тушью по всем десяти пальцам, потом — пальцами, каждым в отдельности, по специальным квадратикам в бумажном бланке. «Сюда смотри. Налево повернись. Теперь кругом…» Вспышки цифровой мыльницы.
— Фамилия, имя, отчество.
— Лухоманов Юрий Алексеевич.
Ничего лучше Кирилл придумать не смог.
— Число, месяц, год рождения.
Он что-то еле слышно соврал.
— Регистрация по месту жительства.
Они встретились с участковым глазами. Кирилл промолчал.
…Врач с фельдшером были деловиты и недовольны. Без лишних вопросов срезали и ободрали с него скотч, не обращая внимания на его взмыкивания и вскрики. Нахмурились на рваные, вновь засочившиеся раны:
— Собака?
— Угу.
Врач оглянулся на старлея:
— В стационар вообще надо.
В участковой больнице его продезинфицировали, зашили, вкатили несколько уколов и отправили обратно. Он мямлил то врачу, то медсестре, что незаконно задержан, просил позвонить матери, диктовал телефон — но никто его и не думал слушать.
Кажется, его вообще воспринимали как неодушевленный предмет. Если бы Кирилл еще имел возможность оценивать происходящее, он бы решил, наверное, что его чужеродность объективной реальности, о которой когда-то говорил Вардан, привела к тому, что последняя попросту отторгает его, как пересаженный, но не прижившийся орган. Собственно, он чувствовал это давно — но сейчас процесс подошел к логическому завершению…
Интересно, однако, что если собственную неуместность он еще мог — с Вардановой, опять же, помощью — обосновать, то понять, какими качествами надо обладать, чтобы реальности, наоборот, максимально соответствовать, он так и не сумел. Вряд ли, впрочем, они вообще существовали, эти качества. Вряд ли кто-то имел в реальности заведомо больше шансов, чем прочие. Если что и могло облегчить самому человеку пребывание в ней — то, скорее, максимальное отсутствие всяких качеств.
Объяснять Костяну Порозову, он же Клепа, что бандитский тренд остался в «лихих девяностых», смысла не было — телевизор Клепыч не смотрел, мозги не размножал, а себя считал правильным пацаном, то есть придерживающимся понятий. И хотя единственным принципом, который он исповедовал на деле, был «дави слабого», в бандитском дискурсе Костян видел именно перевод большинства людей в категорию слабых и давимых, а собственную идентификацию с давящим меньшинством основывал на знакомстве с теми, кто реально зону топтал.
Вообще, строго говоря, таким среди его кентов был один Воха Кильдяев, да и топтал он не зону, а спецПТУ (в четырнадцать, «не достигнув возраста уголовной ответственности», отправил какого-то пенса в реанимацию с переломом основания черепа) — но, как известно, на бессрочке беспредел еще круче, чем в воспитательной колонии, и если малолетки ждут не дождутся, когда наконец поднимутся на спокойный взросляк, то для «микронов» даже ВК — предел мечтаний и тихая гавань. Поскольку попадают в ВУЗТ либо «в случае фактической беспризорности и безнадзорности», либо совершив тяжкое или особо тяжкое, творится там такое, рассказам о чем Клепа внимал с восхищенным ужасом. Воха был на спецухе бригадиром — тем, кто не просто блюдет дисциплину (если надо, по ночам, с помощью железных прутьев), но и фактически решает вопрос об освобождении, формально зависящем от воспетов, а на деле — от командиров отрядов и бригадиров, назначаемых «за лидерские качества». Главными Вохиными лидерскими качествами был без малого центнер живого веса и блажная поволока в вечно выкаченных круглых светлых глазках. До встречи с пенсом Кильдяй учился в городской коррекционной школе-интернате; шифер у него, надо сказать, определенно подтекал: один раз сам Клепа получил от него такую подачу в пузо, что разогнуться сумел лишь через полминуты и то кое-как — причем получил без причины и предупреждения, в порядке то ли шутки, то ли проверки непонятно на что. Из-за полной непрогнозируемости и боевого прошлого Воху весь район по другой стороне улицы обходил, даже многие взрослые.