Эдди рассеянно погладила руку, лежащую на сгибе ее локтя.
— Либби тоже вас всех очень любила, всей душой, — произнесла она четко, и Харриет покоробило от ее искусственно сердечного тона.
Аделаида и Тэт сидели на кушетке напротив Харриет и болтали с какими-то престарелыми матронами, по виду тоже сестрами. Разговор шел о порядках траурного салона и о том, как из-за небрежности персонала приготовленные с вечера цветы к утру завяли. Матроны от возмущения брызгали слюной:
— Неужели здесь нет прислуги, которая поменяла бы воду цветам?
— Ну что вы, — Аделаида надменно вздернула подбородок, — они ведь не занимаются такими пустяками!
Тэтти подняла глаза к небесам и демонстративно обмахнула лицо рукой, видимо, показывая, что в салоне даже нет кондиционера.
Харриет, глядя на своих кривляющихся теток, болтающих о пустяках вроде вялых цветов, чувствовала только острую ненависть к ним всем — к Адди, к Эдди, ко всем этим мерзким старухам, которые, видимо, не особо горевали из-за того, что их сестра или подруга лежала сейчас в гробу в соседней комнате.
Рядом с Харриет остановилась еще одна группа болтающих женщин, они щебетали и смеялись, будто собрались на обычную вечеринку. Одна из них взглянула на Харриет, вздрогнула от ее свирепой мины и поспешно повернулась спиной. Дамы склонили друг к другу головы, и до Харриет донеслись обрывки разговора:
— А вот Оливия Вандерпул, так та мучилась годами… В конце она весила тридцать пять килограммов, и ее кормили через трубочку.
— Бедняжка Оливия! После второго инсульта она так и не пришла в себя.
— Рак костей — вот что самое страшное.
— О да, именно так. Маленькой мисс Клив повезло: раз — и в дамки. Тем более что у нее никого нет.
«Как это у Либби никого нет?» — тупо подумала Харриет, нахмурив брови и пытаясь вникнуть в смысл услышанных слов. Одна из дам заметила ее взгляд и улыбнулась, но Харриет мрачно уставилась в ковер красными, опухшими от слез глазами. Она так много плакала, что сейчас чувствовала себя совершенно опустошенной, во рту у нее так пересохло, что больно было глотать.
— А чей это ребенок? — услышала она шепот одной из дам.
— О, это… — Дамы опять припали друг к другу головами, и серьги их звякнули в унисон.
Но пока несчастная бледная Харриет, закусив губу, чтобы не разрыдаться, сидела на кушетке, часть ее — холодная, решительная, полная яростной жажды мести, словно отделилась от тела и обозревала все сверху, насмехаясь над своей слезливой половиной.
Салон похоронных церемоний располагался на Мейн-стрит недалеко от баптистской церкви в высоком, викторианской эпохи здании, украшенном башенками и резными чугунными решетками. Сколько раз Харриет проезжала мимо него на велосипеде по дороге к Хилли! И ей всегда было интересно, что же творится там, под этими веселенькими куполами, за занавешенными пыльными портьерами окнами. Иногда вечером, перед очередными похоронами, в самой высокой башне загорался одинокий таинственный огонек. В такие минуты Харриет всегда приходили на ум рассказы о египетских фараонах, которые она с упоением читала в старых номерах «Нэшнл джиогрэфик»: «Жрецы трудились до поздней ночи, а то и до утра, бальзамируя тела своих умерших фараонов, подготавливая их к переходу в иной мир…». И каждый раз, видя огонек в окне верхней башни, Харриет сильнее нажимала на педали, стремясь проскочить побыстрее зловещее место.
Динь-дон-динь, в башне звонят,
— пели девочки, прыгая через скакалку около церкви после урока хорового пения.
Динь-дон-динь,
Хоронят меня.
Динь-дон-динь,
Вот моя могила,
Динь-дон-динь,
Рядом с братцем милым…
Но что бы ни происходило в высокой башне, какие бы жуткие ритуалы над телами умерших там ни совершались, парадные помещения салона поражали викторианской роскошью, обилием темно-зеленого плюша, тяжелыми портьерами цвета бургундского вина и резной ореховой мебелью. Гробовщик, мистер Мейкпис, был маленьким, юрким человечеком с длинными руками и носом и искалеченной полиомиелитом правой ногой. Иногда ему даже приходилось брать ее обеими руками и двигать в нужном направлении. Несмотря на род своей деятельности, он излучал жизнерадостность и добродушие и поэтому был всеобщим любимцем.
Все утро Эдди твердила сестрам, как хорошо мистер Мейкпис «подготовил» Либби к похоронам. Она хотела устроить «открытые» похороны, хотя Либби всегда категорически настаивала на том, чтобы никто не видел ее мертвого тела. При жизни сестры Эдди называла это глупым предрассудком, а после ее смерти готова была пренебречь желаниями умершей и выставить тело на всеобщее обозрение, как того требовали традиции и как, безусловно, ожидали гости. Но Аделаида и Тэт так истерично и яростно воспротивились этому «самоуправству», что Эдди пришлось пойти на попятный. Резко бросив им: «Силы небесные, дайте мне терпения!», она попросила мистера Мейкписа заколотить крышку.
Среди одуряющего аромата цветов Харриет почудился новый запах, сладковатый, химический, — нафталин? Формальдегид? Раствор для хранения мертвых тел? Харриет с трудом сдержалась, чтобы не броситься в туалет. Лучше вообще не думать об этом! Не думать ни о чем! Но в голову так и лезли воспоминания — она много раз интересовалась, почему Либби не хочет, чтобы ее видели после смерти, и как-то раз Тэт прошептала ей на ухо: «Наверное, она вспоминает о похоронах нашей матушки… Иногда эти сельские гробовщики так плохо выполняют свою работу, понимаешь? А матушка умерла-то летом, в самую жару…»
Харриет подняла голову и встретилась взглядом с Алисон, попутно вяло удивившись, что у сестры сейчас точно такие же глаза, как у нее самой, — опухшие, мутные, несчастные. По крайней мере, хоть один человек в этом зале кроме нее искренне переживает утрату. Харриет впилась зубами в щеку, пытаясь удержать слезы, готовые опять покатиться по щекам.
Пять дней — в то время как Харриет прозябала в лагере — Либби была в больнице. В какой-то момент врачам даже показалось, что она может выйти из комы, она стала бормотать во сне, вызывая фантомы далекого прошлого, но вскоре опять соскользнула в белую мглу лекарственного дурмана и окончательного паралича мозга. «Жизненные функции слабеют», — предупредила медсестра, и Эдди, которая спала рядом с кроватью Либби на диванчике, едва успела позвонить сестрам. И как только они втроем собрались вокруг Либби, ее дыхание стало замедляться, замедляться… «И потом совсем прекратилось», — вздыхая, рассказывала Тэтти. Пришлось разрезать кольца — снять их с пальцев оказалось невозможно, так они распухли.
— Пальцы у Либби стали толстые, как сосиски, — монотонно повторяла Эдди, — нам пришлось вызвать мастера из ювелирного салона, чтобы он разрезал кольца…
— А почему вы мне не позвонили? — пролепетала Харриет между всхлипами. — Почему вы мне сразу не сказали, что случилось?
— Ну, — протянула Эдди, — не хотели портить тебе веселье.